Это мог видеть каждый, у кого были бы глаза, и на последнем, едва не
расстроившемся сейме. По рассказу покойного ПИайнохи, самого талантливого из
польских историков, одно событие кончившееся на этом сейме благополучно,—
подобно пролетевшей таинственно буре, бросило на польскую будущность такой же
кровавый свет, как и глухо ревущая покамест в отдалении буря козацкая, дававшая о
себе знать переговорами орды днепровской с ордою крымскою. В сравнении с этим
зловещим эпизодом, все перипетии двух последних сеймов теряют свою
антигосударственную выразительность, и я перескажу его со слов Шайнохи, давая, во
всех подобных случаях, предпочтение органу тех, которые заинтересованы в
характеристике события ближе нас, Русичей.
Был у короля Владислава 1Y известный любимец, Казаыовекий, связанный с ним
тесною дружбою с самого раннего возраста. Когда еще при Сигизмунде III, была
завоевана московская Северия, королевич Владислав выпросил у отца для
Казановского обширные дббра, называвшиеся РОМБОМ. Лет пятнадцать пользовался
Казановский спокойно королевским пожалованием; но в эти годы возмужал князь
Иеремия Вишневецкий, и предъявил старинное право свое на уоменские добра,
опиравшееся на такия данные, что на них вовремя
109
оно не обратили никакого внимания. Вишневецкий был уже славным воином. В
битвах с козаками на Суле и Старце в 1638 году он был правой рукою Николая
Потоцкого, а в поражении Татар под Охматовым помог Станиславу Копецпольскому
настолько, насколько Сагайдачпый Ходковичу—под Москвою. Слава означала в
Шляхетском народе силу, и славный воин повелел своим слугам запять Ромен. Способ,
к какому прибегнул князь Вишневецкий для овладения королевским пожалованием,
мог выработаться только в Польше, которой паны унаследовали кулачное право наших
удельных князей.
В один прекрасный месяц (разсказывает Шайноха), летом 1644 года, в
„губернатору* роменских добр явился, в виде гостя, приятель, принадлежавший к
партии Вишневецкого. Пан губернатор угощалъ» его ужином, к которому, по
счастливой случайности, подоспел другой, третий, четвертый гость, все старые
знакомые губернатора. Но когда встали из-за стола, гости просят пана губернатора
остаться ночевать у них, и в то же самое время столовую наполнили княжеские
жолнеры. Многочисленной дружине непрошенных гостей мудрено было дать отпор, и
губернатор считал себя еще счастливым, что и импровизированные обладатели замка
выпустили его за ворота живым и здоровым. Ему был дан торжественный наказъ—
объявить своему пану, что князь Иеремия Вишневецкий занял Ромен по праву
наследства.
Весь королевский двор пришел в волнение от самоуправства пограничного магната.
Вся Польша наполнилась рассказами о сеймовых замешательствах по поводу вражды
королевского любимца с великим воином. С 1644 года не переставала эта вражда
занимать законодательную власть и обнаруживать ничтожество власти
исполнительной. Вишневецкий был объявлен банитом, но, как ни в чем не бывало,
появлялся в Варшаве и даже в королевском дворце. Король только тем и мог явить свое
неудовольствие, что не захотел с ним видеться. Дело в том, что если одна половина
Польши стояла за королевское пожалование, то другая рукоплескала презрению
воинственного магната к власти закона. Это засвидетельство: вали провинциальные
сеймики, заговорившие в пользу Вишневецкого, лишь только разослал он по всему
государству письма. Наконец король, с большим трудом, примирил врагов, присудив
Ромен Вишневецкому, с тем чтобы он уплатилъ» Казановскому 100.000 злотых.. Это
было сделано в силу решения луцкого сеймика, который дал строгий наказ послам
своим, „чтобы лучше рвался сейм,
нежели чтобы Вишневецкого удалили каким-либо декретом от владения
роменскими добрами, отнятыми у Казановскаго".
„По тогдашнему воззрению на вещи" (говорит Пайноха) „такая мировая сделка
была самым постыдным заключением процесса: ибо в подобных случаях магнаты
ратовали не столько за самые добра, сколько за то, чтоб устоять на своем. Затеяв раз что
бы то пп было, надобно было упорствовать до конца, не обращая внимания на
всяческие оттуда опасности для себя и хоть бы даже для государства... Казановский за
мировую с Вишневецким взял деньги, а такой торг за претензию, за punkt honoru,
подорвал его панскую репутацию у шляхты. Сам король, после их мировой, перешел па
сторону Вишневецкого, как это известно из дневника литовского канцлера. „„Взявши
100.000 злотыхъ" (пишет канцлер) „Казановский подвергся презрению короля и
других... Умеет Вишневецкий побеждать н врагов отечества, и своих собственныхъ"".
„Однакож (замечает красноречивый историк) от таких домашних побед дрожали
стены дома", и о таком дрожании непрочно построенного государства рассказывает
еще более многозначительный пример магнатского гайдамачества со стороны того же
Вишневецкого.
Через год по захвате Ромна у Казановского, захватил князь Вишневецкий у своего
швагера, коронного хорунжого Александра Копецпольского, добра гадяческие. Пан
хорунжий позвал нана воеводу на сеймовой суд 1646 года; по Вишневецкий уклонился
от суда под предлогом болезни. В 1647 году коронный хорунжий готов был сорвать
сейм, если князь не присягнет, что действительно в прошлом году был болен; а
читатель помнит, что оба магната прибыли судиться с железными доказательствами.
Литовский канцлер выразился об этом лаконически, как о деле, не поражавшем
тогдашнего Поляка: „5 мая прибыли в Варшаву воевода русский и коропный хорунжий,
которых ассистенция заключала в себе 5.000, ради неприязни их между собою".
Присягнуть по требованию швагера для магната, не знавшего никакого
принуждения, было таким унижением, что после того оставалось только убить
соперника среди Сенаторской Избы, па что Вишневецкий и решился.
„Узнав об этом требовании" (записал в своем дпешнике дворяпйн Вишневецкого,
Машкевич, и польский историк не нашел в его показании ничего невероятного), „князь
всячески старался уклониться оа присяги (xi№їo zabiegaи rуїno, їeby nie przysiкgaи),
одна-
.
111
кож, по причине упорства пана хорунжого, не мог склонить его исх атому. Но
сохрани Господи Боже! была бы бездна зла из-за этой присяги. Ибо с вечера, перед
судом, князь Вишневецкий, собравши всех слуг, которых было с ним до 4.000,
собравши всех, кроме пехоты да мелкого народа, сказал всем речь и просил, чтобы все
стояли за него и смотрели на его почин, а потом кончили, что он иачпет. Ибо объявил
то, что, если присягну, то, вставши, тотчас ударю саблею хорунжого и буду сечь всех,
кто бы за него стоял, хотя б и самого короля, а вы все до единого, дворные слуги и
молодежь, протеснитесь в Сенаторскую Избу и мепя поддержите. И было бы все это,
еслибы присягнул. Но сам король Владислав IV с панами сенаторами постарались,
чтобы хорунжий не настаивал на присяге®.
„Яко акт доброй воли® (замечает Шайноха), „эта уступка не вредила в
общественном мнении Конецпольскому®.
Литовский канцлер, в своем дневнике доканчивает характеристику обоих
соперников. Русский воевода овладел Гадячем за то, что коронный хорунжий присвоил
себе Хороль, который прежде принадлежал к добрам князя Вишневецкого, но
сеймовым декретом обращен в королевщину. Не смотря на готовность Вишне • вецкого
к неслыханному покушению, в возможности которого никто не сомневался, король
настолько ценил и боялся бывшего банита, что назначил во дворце домашния заседания
сенаторов, расположенных к одному и другому сопернику. После многократных сходок,
насилу согласили их к тому, чтобы князь отдал гадяческие добра хорупжему, а
хорунжий уплатил князю за хорольские добра 100.000 злотых. „О примирении ихъ®
(пишет литовский канцлер) „долго мы хлопотали и насилу обоих уговорили
поблагодарить короля за интерпозицию своего достоинства. Итак, взаимно обнявшись,
не знаю, искренно ли, расстались они: ибо хорунжий сказал мне: „Что пользы в этом
мире, который скоро запылает еще большею враждою? И потом, пе побеседовав, оба
выехали из Варшавы®.
Оставалось уже только двенадцать месяцев до кровавого мая 1648 года, в котором
враждующие паны должны были мириться для того, чтоб отстаивать свою
колонизацию против собственных подданных.
Глава XIV.
Пророчество о гибели Польши от унии.—Вопрос церковный и вопрос козацкий.—
Вершитель козацких бунтов. — Свидание короля-демагога с козаком-демагогом.—
