Вершитель козацких бунтов. — Свидание короля-демагога с козаком-демагогом.—
Надежда на восстание Болгарии.—Козако-татарский союз против Речи Поснолитой.—
Козацкия досады на украинскую шляхту.—Пограничные сношения Польши с
Москвою.—Панское войско идет против козацкого.
Оба заговорщика против „свободного королевства, населенного доблестными
Поляками в открытых полях и окруженного только стеною любви и единодушного
между сословиями доверия*; оба казуиста, пользовавшиеся для своих личных целей
неурядицей олигархической республики и её неспособностью к государственности; оба
великие мужа, которые могли бы спасти свою польскую отчизну, даже и накануне
уготованной ею себе гибели, еслиб не были эгоистами и трусами,—решились отныне
действовать под половом глубокой тайны, и потому осталось весьма мало письменных
следов от их последней игры в политику.
Покров глубокой тайны лежал и на козацких делах того времени. В качестве
преданных королю подданных, козаки сделались наконец главным орудием для
принуждения Королевской Республики к Турецкой войне. Как много значили они
теперь у короля, видно из одного того, что для сношений с ними послал он такого
человека, которого никто не мог бы заметить ни в Лондоне, ни в Риме, ни в Венеции и
Вене.
Но с козаками, кроме военного ремесла их, соединялся у Поляков погибельный для
олигархии церковный вопрос. Возник этот вопрос, как надобно думать, в умах
московских собирателей Русской Земли, и обнаружился в Киеве внезапным
восстановлением православной митрополии чрез посредство Сагайдачного. Теперь он
опирался уже не на таких людей, какими были творцы „Советования о Благочестии", а
на таких, каким явился Петр Могила с его
.
113
питомцами и креатурами; только Малороссия наша не была успокоена с
религиозной сторони митрополитом, созданным родственниками магнатами.
Монашеские вопли о „наступлении Ляхов на християнскую веру" подхватывали
зложелатели „панов Ляховъ", запорожские крамольники, питомцы целого ряда козако-
панских усобиц, и, вместе с бегавшими к ним банитами да инфамисами, усердно
ширили эти вопли в козацких кошах, куда не имели ходу ни попы, ни чернецы. Огласив
Малороссию при „яровитом католике", монашеские жалобы не переставали
раздаваться и при том короле, которого латинские клерикалы заподазривали в
покровительстве всем ересям.
Один из „юродивых ради Христа" игуменов, Афанаеий Филипович, видел погибель
Польши не в „козацких войнахъ", которые он, подобно многим таким, как он,
энтузиастам, приписывал введению унии, а в самой унии, потворствуемой, по его
словам, даже православною иерархиею. Строгий аскет, бессребряник и вечный
богомолец, Филипович вообразил себя пророком, посланным от Бога предостеречь
короля Владислава от страшной участи, которая должна постигнуть народ его. Не
допускаемый к королю не только светскими папами, но и собственными духовными
„старшими", Филипович зашил свое пророчество в зеленый атлас и бросил Владиславу
в карету. Дерзновение свое оправдывал он словами, которые дают нам попять, что в
православном духовенстве произошло, при Петре .Могиле, такое же деление, какое при
князе Василии постигло православников панов, то есть, что духовные верховники
носили на себе, уже только образ древнего русского благочестия, духа.,же
его.отверглись.
„Некоторые" (писал Филипович) „обращаются ко мне, убогому человеку, так:
Почему ваши вдадыки и старшие отцы не домогаются того, чего требуешь один ты,
ничтожный?... Так, правда! Но не моя вина, что меня всемогущий Бог назначил и
послал к вашей королевской милости с объявлением святой воли Его, подобно тому, как
убогий человек Нафан был послан к царю Давиду", и т. д.
Это было еще в 1645 году. Юродивого игумена, за его безумное, как тогда казалось,
предсказание, держали по нескольку недель в тюрьме. Но он вырывался из-под надзора
тюремщиков, бегал (по собственному рассказу) выпачкавшись в грязной луже нагой, в
одном клобуке и монашеском параманте, по Варшаве и кричал: ^Горе проклятым и
неверным (Ѵэе; maledictis et infidelibus)"! По королевскому распоряжению, Фшшповича
отправили в Киев къ
т. п.
15
114
.
Петру Могиле, а Могила поместил его в отдаленном от Украины Берестовском
монастыре, то есть возвратил в ту самую Литовскую Брест, откуда и распространилось
волнение между православным духовенством посредством „синодовъ" и объявления
церковной унии *).
Напрасны были все старания правительства успокоить эти волнения: причины их
таились в „делах давно минувших дней". Ни потачки архиереям, посвященным
иерусалимским патриархом в виду ставленников римского папы, ни признание их
законности в лйце Петра Могилы, ничто не переменило вкоренившагося в народпой
массе убеждения, что паны о том только и думают, как бы „христианскую веру
переменить на римскую". Правительство, озабоченное денежными затруднениями
своими и борьбою шляхетских партий, не удостоивало даже прислушиваться к толкам
русского простонародия, руководимого своим убогим и озлобленным духовенством; а
между тем эти толки смешивались в темных умах с козацкими вымыслами о
поголовном истреблении коронным войском таких местечек, как Лысянка, об избиении
панами жолнерами встречавшейся на походе Руси единственно за то, что она Русь> о
предположении вырезать все православное население Украины вплоть до московского
рубежа и тому подобных ужасах. Две пропаганды, исходя из разных источников и
побуждений, приводили украинскую городскую и сельскую чернь к ненависти и,
можно сказать, освящали в её сердце ненависть к тем, кого называла она Ляхами, в
отличие от тех, кого разумела она под именем Руси. Недоставало только случая к
широкому бунту. Этот случай готовил король с премудрым своим канцлером.
Неожиданно скончался митрополит, с помощью которого Владислав надеялся
оторвать схизматиков от константинопольского патриарха, дабы потом привести их к
такой унии, которая была бы прочнее устроенной Сигизмундом в Бресте. Ревностные
католики не любили Петра Могилы. Им не было дела до его важного, в историческом
смысле, для тс, ирак и в князе Острожском, единения с римскою церковью путем науки,
общежития, родства и национальности. Еще больше не любили Петра Могилы унияты,
у которых отнял он вдруг столько хлебов духовных. Но с Замой-
*) В Московской Патриаршей библиотеке хранятся записки Филиповича,
ожидающие издания.
115
скими, Потоцкими, протестантами Радивилами и окатоличившимися
Вишневецкими он был связан родством и наследственною зажилостью. Это и было
причиною, что никто, а всего меньше сам он, не беспокоил сеймов напоминанием о
козаках, из которых Кисели да Древинские, заодно с протестантами, делали „опекунов
греческой Церкви11 в Малороссии, стращая своих религиозных противников исчужа,
как стращал и Сопига Кунцевича. Смерть законного, хоть и „схизматическаго",
киевского митрополита заставила короля, в начале 1647 года, с согласия нунция,
назначить съезд в Вильне, с целью компромисса между „схизматиками" и униатами.
Малорусский пан Иоаким Ерлич, владелец лежащего не вдалеке от Киева местечка
Ходоркова *), был один из тех представителей православного движения, которые, с
благими намерениями, содействовали, как и Петр Могила, ополячению Малороссии.
Ерлич участвовал в сеймованье 1647 года, и ему надворный маршал, Казановский,
подарил копию состоявшагося в Вильне компромисса. В своих воспоминаниях,
писанных попольски, под названием Latopisiec, он говорит следующее:
„Средство для общего умиротворения, предложенное съездом в Вильне, состояло в
том, чтобы никто из Руси греческого обряда не произносил символа веры с прибавкою
и от сына исходящего Духа Святого; чтобы никто из Руси не порицал и не упрекал
латинников ересью за прибавку и от Сына; чтобы каждый греческого исповедания
Русин говорил, что Святый Дух есть Дух Отца И исходит через Сына, и никто из
латинников не упрекал бы его за то в ереси; чтобы все в Руси греческого исповедания
веровали в третье место, в котором души задерживаются для покаяния, или для
разрешения, и нуждаются в молитвах верных, но никто не должен веровать, что в том
третьем месте есть огонь, а может разуметь огонь не огнем. Вся Русь греческого
обряда, находящиеся в подданстве у короля, должны быть под властию патриарха
