бунте. Хотя такие люди, как Димитрий Гуна, отчаялись в возможности соединить еще
однажды рассеянную козацкую орду и призвать к ней на помощь орду татарскую, но
наследственная привычка многих десятков тысяч людей питаться „козацким хлебомъ”
могла быть подавлена—и то нескоро—привычкою к трудовому хлебу только под рукой
таких великих хозяев, какими были московские собиратели Русской Земли. Кроме того,
в Королевской Республике доступ к дигнитарствам, соединенным всегда с обильным
кормлением, имелитолько шляхтичи-землевладельцы; люди же, теснимые
можновладниками и заедателями шляхетского имущества —ксендзами да
католическими монахами,—по утрате земельной собственности, обращались к
исканию хлеба козацкого. У нас в России не только высшая и низшая старшина
козацкая вошла в состав привилегированного сословия, но даже два сына козелецкой
козачки Розумихи, очутясь, царскою волею, на высших ме стах, как и некоторые
простолюдины великорусские, были приняты древними сановитыми барами в родство
и дружбу. В Польше, как мы видели, знатная шляхта не хотела забыть, что музыкант и
поэт Фантони—итальянский мужичок, не смотря на то, что король сделал его своим
секретарем, а церковь католическая возвела в каноники. Там даже таких деятелей, как
Жовковский и Конецпольский, паны, наследовавшие „великия имена”, называли
людьми мелкими. Следствием „столь хорошо обдуманного государства” было то, что
40.000 Козаков Сагайдачного, этот „розовый венокъ” на головах победителей турецкого
Ксеркса, были заперты. в тесном пространстве Чигиринского, Корсунского и
черкасского староств, и не только не входили в состав государственных сословий, как и
торговые классы, но, за исключением 6.000 реестровпков, считались паи-
120
.
скими, или, что все равно, старостинскими подданными. Каковы бы ни были козаки
по своему разбойно-воровскому быту, но государство, обязанное им столько времени
славою побед и завоеваний, должно было бы позаботиться о них по крайней мере
настолько, чтоб они, в диком отчуждении своем, не терзали, как выражались паны,
„внутренностей" этого государства. Вместо того, им вечно не доплачивали скудного
жолду; вместо того, Полыпа обрекала на тесноту и убожество, даже тех реестровиков,
воспитанных в школе Конашевича, Сагайдачного, которые были способны орудовать
целыми армиями и, как Дмитрий Гуяя, совершали почти невероятные подвиги
военного искусства. В ваше время говорят это сами Поляки: нам остается только
повторять их признания.
Низойдя, волею законодательной шляхты, до уровня пренебрегаемых украинскими
лыцарямгь „хлеборобовъ" и „гречкосеевъ", козаки Сагайдачного (так величали их и по
смерти великого наездника) влияли на своих товарищей по убогому ничтожеству столь
же вредоносно для „доблестных Поляковъ" Оссолинского, как и наши голодные попы
да монахи, в виду пожирателей русских духовных хлебов. Это было тем опаснее для
Королевской Республики, что и между панскими мужиками было множество воинов,
которых руками паны „граничились" между собою, оборонялись от Крымских и
Буджацких Татар и, сверх того, хаживали с ними помогать Баторию, Сигизмунду и
Владиславу в их прославленных походах. Этим способом интересы козатчины мало-по-
малу сделались интересами громадной массы украинского населения, и в виду так
называемого народа Шляхетского явился даже в летописях и документах столь же
несообразно называемый народ Козацкий.
Очевидно, что Украина, при таком положении общественных дел, находилась в
постоянном, немом покамест, заговоре против государства, которому принадлежала, и
которому была обязана цветущею колонизацией своих ‘ пустынь; а так как Речь
Посполитая успокоить Козаков не хотела и, по своей тройственности, не могла, то
взрыв повсеместного бунта был только делом времени.
Гетман Конецпольский держал козачество в железных, но, по отношению к
реестровикам, справедливых руках, и заставлял его быть послушным. Будучи
доблестным воином, он умел ценить, как мы видели, воинственные доблести Козаков
даже и в то время, когда усмирял их бунты. Он их оборонял и от их собственных
демагогов, по нынешнему кулаков, и от наглых въ
121
пользовании своими правами шляхтичей. *) Он их награждал и землею и другими
„подарками на саблю“... „Но, зная ненадежную верность ихъ“ (привожу слова
Освецима, служившего в звании маршалка гетманского двора), „зная их завзятую
злость и обычную готовность к бунту, старательно наблюдал за их делами и
приватными поступками, дабы заблаговременно предупреждать возможность события.
И, хотя они, чуя над собою бдительную стражу, поступали весьма осторожно в своих
замыслах, однакож не могли уберечься, чтоб ему не были известны сокровеннейшие
дела их чрез посредство шпионов, размещенных в самой среде их. Этим способом
узнал гетман, что козаки, желая вырваться из-под своего ярма, и не смея рвануться
собственными силами, наученные давнишними поражениями, начали трактовать с
Татарами о союзе, обещая поддаться им, лишь бы Татары искренно им помогали
воевать Ляховъ".
С целью разорвать этот союз, коронный гетман находил возможным дозволить
козакам идти на море, советовал королю войну с Татарами и завоевание Крыма.
Король сохранил в тайне известие Конецпольского о козацком замысле, сознавая
себя, в свою очередь, вольным козаком, которому, за все боевые заслуги,
законодательная шляхта связала руки. На козацкую завзятость рассчитывал он всего
больше в Турецкой войне. Мы уже знаем, что, по смерти Конецпольского, он вызвал в
Варшаву Барабаша, Вирмена, Нестеренка и—как его называли в народе—Хмеля; что
они обещали королю 100.000 войска, и что король дал им за это весьма важные
обещания, подкрепленные венециянскими талерами. Была ли в ночных переговорах
речь о козакотатарском союзе, и как стоял Хмель с тремя своими товарищами
относительно этого темного вопроса, мы ничего не знаем. Но королевские обещания и
поход на Черное море, устроенный на полученные в Варшаве деньги, произвели в
козацкой среде великое движение, и так как не было уже на свете великого гетмана,
который даже на козацкий заговор с Татарами смотрел с уверенностью в могуществе
своего режима, то движение между козаками перешло в бурные волнения , грозившие
бунтом.
Этот момент Николай Потоцкий изобразил, в письме к подканцлеру Лещинскому,
такими словами:
*) Сам Хмельницкий упомянул об этом в своем „Реестре козацких Кривдъ", о
котором будет речь ниже.
Т. II.
16
122
.
„Надобно было мне удержать Запорожское Войско в повиновении... так как, по
смерти святой. памяти коронного гетмана, распространился слух, что все войсковые
должности будут отменены; однако, эту искру тотчас потушилъ®.
Искра бунта была потушена, очевидно, не чем иным, как допущением тайной
вербовки в козаки со стороны Потоцкого, задобренного в пользу королевских
замыслов, по которым козацкое войско в первый же год войны предполагалось
увеличить до 20.000.
Вербовкой, поукраински затяганъем в козаки, должен был заниматься не кто другой,
как писарь Запорожского Войска., который вписывал годных людей в войсковой реестр.
Он мог принять и вписать столько, сколько ему было угодно, если только в его
реестровку не вникал королевский по козацким делам коммиссар, и это было тем легче,
что новонабрапных затяжцев не нужно было сзывать в полки: они ждали „покилка® по
своим жилищам.
Зная московское (1618), хотинское (1621) и смоленское (1683) сверхштатное
затягиванье в козаки, Еадобно думать, что, по коро.левской регуляции 1647 года, 6.000
реестровиков должны были оставаться под властью королевского коммиесара и
польских полковников, согласно ордииации, а 12 и до 14 тысяч новых затяжцев,
называясь также Запорожским Войском, состояло бы под начальством козацкого
гетмана и козацких полковников. Этим способом король не нарушал постановления
Речи Посполитой, столь важного и столь чувствительного для шляхты (Оссолинский, в
знаменитой своей пропозиции, причислил это постановление, как результат усмирения
Козаков, к королевским благодеяниям) и вместе с тем удовлетворял Козаков, не думая,
как не думали и во времена оны, о последствиях сверхштатной вербовки. Она, в глазах
псевдонравительства польского, была то же самое, что и вербовка, под нужду,
жолнеров посредством приповедных листов, а между тем домогательства Козаков об
