в коронных или герцогских поместьях несколько легче, чем в частных. Феномен крестьянских побегов был настолько распространен на протяжении всего XVII столетия, что стал причиной множества судебных дел, возбуждаемых одними землевладельцами против других, а также поводом для многочисленных осуждающих проповедей лютеранских священников.
Если описывать манориальную систему с ее крепостным правом в абстрактных терминах, создается впечатление, что крестьяне в ней были безликой анонимной рабочей силой — массой, состоящей из взаимозаменяемых компонентов, — и, несомненно, некоторые помещики думали о своих крестьянах именно так. Но усилия шведского правительства в XVII в. внесли определенные позитивные изменения в ежедневную жизнь отдельных крестьян. Попытки шведов распространить свое влияние на сельскую местность часто начинались с кадастровых описей, составление которых, в свою очередь, требовало процедур, напоминающих перепись населения и предполагающих посещение отдельных усадеб, а также составление описи крестьянских и помещичьих земель. Формы, заполненные в процессе кадастрификации, содержали имена крестьян, живущих на описываемых землях, и информацию об их семьях.
Сходные типы информации содержались в книгах посещений, которые вели лютеранские священники. В целом ни эстонские, ни латышские крестьяне XVII в. не имели фамилий — во многом потому, что подобные идентификационные маркеры не были нужны людям, почти никогда не пересекавшим границ поместий, в которых жили, и почти не имевших дела с правительственными органами; однако их усадьбы носили уникальные собственные имена. То есть в кадастровых описях или книгах посещений крестьянина могли называть, например, Яан с хутора Озолинь, что, очевидно, было вполне достаточным идентификатором для духовенства или правительственных переписчиков. Подобные записи свидетельствуют о том, что крестьяне в пределах своего круга, очерченного невысоким социальным статусом и местом проживания, представляли собой весьма иерархическое сообщество, где одни имели закрепленное обычаем право на полноценное держание земли, тогда как другие располагали лишь частичным правом на землю, а третьи не имели земли вовсе. Последние, впрочем, не обязательно были самыми бедными, поскольку большую их часть составляли крестьяне, переходившие с хутора на хутор в качестве работников, обычно на основе контрактов, заключаемых в устной форме на год. Крестьяне, имевшие землю, жили семейными группами, ядром которых была супружеская пара (владелец хутора и его жена) с детьми. Нередко в таких хозяйствах мы видим и женатых братьев и замужних сестер главы семьи, а также стареющих родителей его самого или его жены. Процент таких составных семей был достаточно высоким по сравнению с крестьянскими семьями Западной Европы. Размер и состав таких групп во многом зависели от того, сколько требовалось людей, чтобы выполнять трудовую повинность на помещичьих полях. Таким образом, количество рабочих рук — мужских или женских — в конкретном крестьянском хозяйстве не обязательно служило свидетельством состоятельности этого хозяйства, но было лишь показателем существующих трудовых повинностей. Тщательное сравнительное исследование вопроса, как именно балтийские крестьяне приспосабливались к манориальной системе в различных регионах, все еще остается актуальным, а пока доступная нам информация предостерегает исследователей от всякого рода упрощений. Хотя усилия шведов, направленные на улучшение положения крестьян, сохранили в устной эстонской и латышской крестьянской традиции память о «добрых шведских временах», позиции землевладельцев остались столь прочными, что они не могли не попытаться вернуть себе потерянное, как только для этого наступит подходящее время.
Религия и мир печатного слова
В то время, когда земли побережья продолжали будоражить военные и политические конфликты, в интеллектуальной жизни региона происходили другие, гораздо менее заметные изменения: в XVI в. явилось печатное слово на местных языках. Печатные издания стали первыми звеньями в цепи подобных произведений, которые на протяжении следующих двух столетий сформировали эстонский, латышский и литовский литературные языки. Однако в XVI и XVII вв. авторы или, чаще, переводчики таких книг не преследовали подобных целей. Переводчиками книг на языки народов побережья были священнослужители, как лютеране, так и католики, причем первые руководствовались утверждением Мартина Лютера о том, что слово Божье должно быть доступно простым верующим на их родном языке, тогда как вторые следовали принципам католической Контрреформации. Как те, так и другие пользовались новыми печатными технологиями, изобретенными и популяризированными Гутенбергом. С высокой вероятностью можно утверждать, что работ этих авторов потеряно столько же, сколько сохранилось, поскольку в землях побережья не существовало в те времена хранилищ, где можно было систематически собирать и хранить книги. Но несмотря на это, по совокупности данных, появление таких произведений стало инновационным шагом в культуре побережья.
И в Ливонской конфедерации, и в Речи Посполитой на протяжении нескольких столетий как устное, так и письменное общение успешно преодолевало границы языковых сообществ. Местные диалекты, используемые в том или ином регионе, с высокой вероятностью имели письменную форму. Правящие круги, начиная со Средних веков и позже, использовали для официальной внутренней переписки нижненемецкий, латинский, польский, церковнославянский или шведский языки, и только на литовских территориях местный литовский язык предположительно использовался для устных коммуникаций в высших кругах, возможно, даже и в XVI в. Эстонский, латышский и литовский языки вошли в данное столетие как основное средство общения в низших слоях общества. Среди этих трех языков латышский в XV–XVI вв. находился еще в процессе формирования, и, по мере того как убывали различия между куршами, ливами, земгалами, латгалами и селами, стало появляться общее определение «латыши». Списки крестьян, обязанных в Средние века платить оброк или налоги, ясно показывают, что на иерархической лестнице общества ниже носителей «высших» языков находилось значительное население, чьи имена значительно отличались от обозначений, принятых среди чиновников. Однако коллективное обозначение для них находилось в постоянном процессе изменения; к тому же правящие классы, очевидно, проявляли мало интереса к тому, чтобы точно определить разницу между различными языковыми сообществами низших классов — в научных или иных целях. Но перевод Священного Писания на местные языки, осуществлявшийся лютеранским и католическим духовенством, требовал и такого разграничения, и глубокого понимания уникальности каждого из местных языков, и это совершенно точно позволяет считать усилия духовенства заслуживающими внимания.
Совершенно очевидно, что высшим классам и чиновничеству никак не мешало незнание местных наречий. Более чем вероятно, что на побережье были широко распространены гибридные языки — вульгаризованные формы разговорной речи, возможно с усиленным использованием жестикуляции, предназначенные для облегчения взаимопонимания представителей высших и низших социальных кругов в таких языковах сообществах. Несомненно, что имели место и посредники — люди, знавшие используемые языки настолько хорошо, чтобы выступать в роли переводчиков. Среди этих посредников были и представители духовенства, отвечавшие за местные сельские общины. В Средние века таких священнослужителей учили, что знать язык своих прихожан важно, несмотря на то что церковные обряды проводятся на латыни. Следование этим инструкциям не было повсеместным и оставалось непоследовательным. В Великом княжестве Литовском
