так и католического, интерес к изучению местных наречий никогда не ослабевал. Хотя с каждым новым поколением количество печатных материалов возрастало, это не привело к революции в сфере грамотности: очень незначительное количество крестьян училось читать или писать. По крайней мере, в ливонских землях владельцы поместий часто выступали против обучения грамоте, опасаясь, что «образованные» крестьяне побегут в города, где их навыки будут пользоваться значительно большим спросом.
Полный список книг, написанных лютеранскими и католическими священнослужителями на местных наречиях, может выглядеть довольно значительным, однако фактически скорость их появления была достаточно невысокой, хотя и заметно нарастала на протяжении XVII в. Например, на латышском языке за первую половину этого столетия появилось около десяти книг, тогда как во второй половине века свет увидели 57–60 таких произведений. За период с 1631 по 1710 г. было опубликовано около 45 книг на эстонском языке. По сравнению с полным отсутствием чего-либо подобного в предыдущие столетия эти цифры являются впечатляющими, но для того, чтобы сделать печатное слово повсеместно распространенным, их было недостаточно. Большинство крестьян ассоциировали письменный текст или напечатанные материалы с вышестоящими властями — как светскими, так и церковными. Навыки чтения и письма продолжали оставаться в большинстве своем исключительными и ассоциировались с социальной мобильностью, которая могла вывести обладателя этих умений из языковой общности, к которой он принадлежал по рождению, и ввести в круг «господ». В землях побережья было мало типографий, а методы распространения книг оставались примитивными. Власти могли легко предотвратить печатание книг с подозрительным содержанием; книгопечатание не могло рассматриваться как способ заработать на жизнь, поскольку читателей было просто очень мало. Наличие школы на селе являлось исключением, и, хотя церковные и светские власти, особенно в Шведской Ливонии и Эстонии, постоянно подтверждали свое намерение создать начальные школы во всех церковных приходах, реализация этой политики продолжала оставаться хаотичной из-за недостатка ресурсов и подготовленных учителей.
Вслед за распространением слова Божьего на местных языках образованное духовенство имело на повестке дня еще одну актуальную задачу: борьбу с тем, что они полагали пагубным влиянием устной традиции, распространенной среди крестьян. «Бессмысленные суеверия» сельских прихожан оставались вполне живыми, и негодующие клирики иногда ассоциировали элементы местной устной традиции — такие, как брань, пословицы и поговорки, заговоры, принятые в народной медицине, — с колдовством и поклонением дьяволу. Например, Пауль Эйнгорн в уже упоминавшейся книге о колдовстве (1627) изображает Ливонию землей оборотней и ведьм. Другие авторы, такие, как Манцелий, возможно более знакомые с устной традицией местных наречий, были менее категоричными, но, тем не менее, предполагали, что интеллектуальная составляющая устной традиции существенно ниже систематического и организованного обучения на языках высших классов.
Надежды католического и лютеранского духовенства на то, что крестьяне с легкостью отрекутся от своих верований, были несколько наивными. Пока обособленные в социальном отношении и по роду своих занятий группы населения были отделены друг от друга языками, на которых они говорили, крестьяне могли рассматривать устную традицию как нечто принадлежащее только им и использовать ее как способ ухода от суровой повседневной реальности. Они сопротивлялись попыткам духовенства «цивилизовать» и «христианизировать» их. Однако, помимо этого, духовенство было вовлечено в действительно интеллектуально стимулирующую деятельность: клирики изучали структуру местных наречий, уделяя особое внимание звукам, расспрашивали носителей этих языков о правилах грамматики, экспериментировали с новыми словами, еще не вошедшими в эти языки, и делились друг с другом результатами своих изысканий. В процессе этого вырабатывался новый взгляд на местное крестьянство, отличный от прежнего, покровительственного. Хотя социальная дистанция между клириками и их паствой сохранялась, некоторые из них, например Георгий Манцелий из Ливонии, писали проповеди, занявшие после публикации почетное место на полках рядом с Библией в домах тех крестьян, кто мог позволить себе такую покупку. Разумеется, это сочувственное отношение не предполагало сколько-нибудь систематической критики социально-экономического положения крестьян. Лютеранское духовенство особенно стойко придерживалось той концепции, что иерархия в обществе установлена Богом и многочисленные представители нижних социальных ступеней должны нести свое бремя терпеливо, с истинно христианской покорностью.
Конфликтующие амбиции после 1650 года
В то время как манориальная система, крепостное право и книги на местных языках понемногу становились постоянными элементами повседневной жизни на побережье, помыслы региональных монархов снова оказались обращены к вопросам геополитики. Негативные аспекты, связанные с территориальным расположением, подчеркивали их деструктивность. Правящие династии Речи Посполитой (Ваза), Швеции (тоже Ваза) и России (Романовы) сочли себя не удовлетворенными договоренностями о разделе территорий, достигнутыми в первой половине XVII в., и начали строить планы достижения полного контроля над всем регионом. Наиболее осторожными были правители Речи Посполитой; внутренние противоречия в их государстве не позволяли им легко обеспечить военную поддержку своей землевладельческой аристократии при любой попытке упреждающей экспансии. Однако у шведских монархов сложилась иная ситуация: получив по Альтмаркскому миру контроль над Ливонией и Эстонией, Швеция справедливо считала Речь Посполитую слабейшим среди своих потенциальных оппонентов в регионе, и при поддержке курфюрста Бранденбурга (бывшая территория Тевтонского ордена) она вторглась в Польшу в 1656 г., одержав решающую победу у Варшавы. Поводом к этому вторжению стал династический конфликт: КарлХ Густав (король Швеции, 1654–1660) заявил, что Ян Казимир (король Польши, 1648–1668) отказался признать легитимность шведского монарха. Вторжения шведов на польскую территорию, однако, оказалось достаточно, чтобы Россия вступила в этот конфликт на стороне Польши, в результате чего шведская авантюра в 1657 г. закончилась крушением. Конфликт завершился Оливским (1660) и Кардисским договорами (1661), в процессе заключения которых Швеции дипломатическим путем удалось укрепить влияние над своими балтийскими территориями.
Неспособность Швеции добиться триумфальной победы стала для России признаком слабости последней в роли экспансионистской державы и внушила русским мысль (в правление царя Алексея, второго из династии Романовых, 1645–1676) о том, что региональный союз с Речью Посполитой может вскормить недовольство шведскими гегемонистскими планами и в конечном итоге привести к изгнанию шведов с Балтийского побережья. Потребовалась жизнь целого поколения, чтобы интриги России принесли плоды. Тем временем шведские монархи продолжали свою политику сокращения поместий в Ливонии и Эстонии. Ирония заключалась в том, что эта политика была словно специально разработанной, чтобы настроить местную земельную аристократию против шведской короны. Сочетание всех этих факторов дало толчок серии конфликтов, известных под общим названием Великой Северной войны, продолжавшейся с 1700 по 1721 г. По завершении этой войны расстановка сил на Балтийском побережье изменилась коренным образом: Швеция была изгнана из региона, границы России отодвинулись на запад — в нее вошли Ливония и Эстония, а Речь Посполитая еще в большей степени, чем раньше, показала себя слабой и все больше слабеющей региональной державой.
Побережье стало той сценой,
