естественный процесс, приведший к созданию пусть стратифицированного, но уже национального государства.
К началу XX столетия почти вся Северо-Западная Европа прошла через языковую унификацию. Этнические меньшинства Франции восприняли идеи якобинцев, они гордились, что их дети получают образование на французском, языке новой эпохи и высокой культуры. Старшее поколение бретонцев стало считать язык своих предков отсталым и лишенным будущего. В общественной жизни бретонский и валлийский языки уступили первенство французскому и английскому. Языковая чистка была завершена. Этот процесс прошел через три этапа: насилие, институциональное принуждение, добровольная ассимиляция. В той же Ирландии вначале самыми суровыми способами искореняли национальный язык, а потом и сами ирландцы с энтузиазмом включились в этот процесс.
Лишь в начале XIX столетия в Британии, в середине и ближе к концу XX века в других странах демос, народные низы стали воспринимать в полной мере свою национальную идентичность. Юджин Вебер написал классический труд на эту тему с характерным названием «Из крестьян во французы» (Weber, 1976). В этом труде он утверждает, что французские крестьяне даже в 1870 г. не считали себя частью французской нации. Предместья Парижа, центральные кантоны Франции являлись частичным исключением, поскольку обслуживали нужды столицы. Но, как считает Вебер, большинство жителей удаленных провинций дальше деревенской околицы ничего не видели. Крестьяне превратились во французов лишь тогда, когда государственные институты вторглись в их каждодневную жизнь через военную службу, народное образование, железные дороги, автомобильный транспорт. Я бы добавил к этому единый экономический рынок, промышленное производство, национальные политические инфраструктуры (прежде всего политические партии), другие государственные институты и национальную религию. В 1864 г. министр образования Дюрюи поручил инспекторам училищ выяснить, на каких языках говорят граждане страны. Министерство выполнило эту задачу, составив карты распространения языков и диалектов по различным департаментам Франции. В Бретани, Эльзас-Лотарингии и почти по всему югу Франции более 40 % населения не говорило по-французски. Эта цифра падала вдвое, если речь шла о школьниках от 7 до 13 лет (две карты воспроизведены в: Certeau et al., 1975: 271–272). Один из инспекторов, побывавший в сельском французском департаменте Лозер на юге страны, спросил у учеников деревенской школы: «Дети, в какой стране находится Лозер?» Ему не ответил никто. В 1880 г. другой инспектор обнаружил у детей явный прогресс. В его отчете написано: «Они сказали, что они из Лозера, а там за горами будет Франция». Эти дети уже знали о существовании Франции. Но явно считали ее заграницей.
Коннор (Connor, 1994: 221) обратил внимание на своеобразные ответы европейских иммигрантов 1880–1910 гг. на вопросы американских иммиграционных чиновников. На вопрос, откуда они приехали, подавляющее большинство называло провинцию, кантон, департамент, но не страну проживания. Еще более убедительные доказательства предъявляют нам статистические исследования семьи и брака. Сьюзан Котт Уоткинс (Watkins, 1991) сравнила данные опросов 1870 и 1960 гг. по примерно 500 регионам 15 европейских стран. Она собрала информацию по рождаемости, бракам, внебрачному сожительству. Как часто женятся люди? Много ли у них детей, есть ли незаконнорожденные? Это чрезвычайно интимные вопросы, которые решают сами люди, мужчины и женщины, следуя исключительно своим желаниям. Даже в этой деликатной сфере были выявлены определенные общие тенденции. В 1870 г. различия наблюдались в большей степени внутри самих стран, нежели между странами. Можно было говорить не столько о французском или немецком типе брака, сколько о локальном типе семьи, который часто перехлестывал через государственные границы. Но к 1960 г. обозначил себя национальный стереотип института брака по всем трем вопросам. Теперь можно было уже говорить о французской, британской, немецкой семье как о социальном стандарте: сколько в семье детей, родились ли они после заключения брака, сколько браков заключается ежегодно. Ничего подобного в 1870 г. не было. Нации рождаются поздно — законно или незаконно!
В реальности ни одно государство не бывает моноэтническим, поскольку лишь правящий класс в сердце страны объявлял себя единым народом, навязывая свою власть окраинам государства и его этническим группам. На протяжении столетий правящая элита центра насильственными или ненасильственными способами ассимилировала периферийные этнические меньшинства, начиная с местной аристократии, захватывая впоследствии более широкие социальные круги. В 1688 г. в Британии все имущие сословия протестантского вероисповедания были объявлены политически полноценными гражданами вне зависимости от того, говорили ли они на английском языке, валлийском или гэльско-шотландском. Еще через 140 лет был отменен запрет на гэльско-ирландский язык, перестали преследовать протестантских и католических диссидентов. В 1832 г. после стандартизации избирательного права все англичане, валлийцы, шотландцы, ирландцы мужского пола, обладающие собственностью, приносящей не менее 15 фунтов годового дохода, были признаны полноценными гражданами. Они все чаще называли себя «британцами», хотя и не забывали о своих английских, уэльских, шотландских или ирландских корнях. На этом фоне этнические конфликты стали куда менее ожесточенными, чем конфликты классовые.
В разных странах класс и этничность переплетались по-разному. Три европейские страны отличались особой этнической разнородностью. В Бельгии избирательное право принадлежало вначале фламандской буржуазии, чьим статусным языком был французский — язык прогресса и современности. Фламандские и французские элиты с необыкновенной легкостью взаимно ассимилировали друг друга. Фламандские буржуа не имели особого желания идентифицировать себя со своим народом; в свою очередь, французская аристократия была счастлива приобщиться к высокой фламандской культуре. В Испании доминирующая кастильская элита не смогла успешно ассимилировать басконское и каталонское дворянство. В этих провинциях социальные, политические, этнические движения по сей день не утратили силу. В 30-е гг. XX века во Второй испанской республике каталонские и баскские националистические партии разделяли себя на левых, правых и центр. В многоязычной Швейцарии центральная власть была слаба, управление осуществлялось на уровне кантонов. И поскольку лишь 18 из 22 кантонов были моноязычными, Швейцария напоминала федерацию крохотных наций-государств, где доминировал высший политический класс, а этническое сотрудничество происходило на куда менее важном федеральном уровне (Rabushka & Shepsle, 1972: 208–212). Представительные правительства Бельгии, Испании и Швейцарии попытались решить проблемы полиэтничности характерным способом — через консоциативные и конфедеративные формы представительства, но параллельно с классовыми институциями. Этот опыт государственного строительства может быть чрезвычайно полезен сейчас для многонациональных стран Юга.
Жесткие чистки, как правило, протекали на периферии Западной Европы, где этнические конфликты усугублялись классовыми и наоборот. Эксплуатируемые классы рассматривались вдобавок как этнически чужеродные, неполноценные в культурном и цивилизационном смысле. Так случилось в 80-е гг. XVIII столетия во время «очистки земель», когда англизированные шотландские лендлорды сгоняли с земель мелких арендаторов. Это обернулось кровопролитиями, вынужденной эмиграцией в Новый свет, массовым оттоком гэльского населения на северо-западную окраину Британских островов. Французская революция дала схожие результаты в отдаленных провинциях страны. Отголоски тех прискорбных событий живы до сих пор в сознании шотландцев,
