улеглись. Ведь у него уже был внук от старшей дочери, и если уж вставал вопрос о передаче наследования по женской линии, естественно было предложить княжеский стол ему, а не его младшему брату. Гостомысл всё же решил положиться на волю богов и рассказал о своём вещем сне народу. Но многие словене не поверили ему и не пожелали забыть о правах старшего внука. Смерть Гостомысла вызвала междоусобицу. И только хлебнув лиха, словене вспомнили о Гостомысловом сне и пригласили княжить сына Умилы, Рюрика.
В изложении своего понимания «варяжского вопроса» Татищев опирался на предшествующие опыты русской истории — Синопсис и трактат Байера о варягах. Следуя духу первого, он придал призванию князей характер естественности — славяне призвали не чужестранца, а внука своего «природного» князя. У Байера Татищев позаимствовал критический метод обращения с источниками и саму постановку проблемы: этническая принадлежность варягов-руси и место их обитания.
Но войдя под руководством Синопсиса и Байера в область древней русской истории, Татищев затем действовал самостоятельно. Он не отправился отыскивать родину первых русских князей ни в Пруссию, ни в Вагрию, ни в Скандинавию. Рюрик — варяжский (русский) муж Умилы — был, по его мнению, финским князем. В доказательство своих слов Татищев привёл много историко-филологических свидетельств давнего бытования корня «рус» в топонимике Финляндии и юго-восточной Прибалтики (следствие стокгольмских бесед с Бреннером и Бьёрнером). Само имя «русь», по его мнению, по-фински значит «красный». В результате история варягов-руси оказалась у Татищева никак не связанной с историей славян. Недаром Ключевский назвал его русским историографом, цепляющимся за вечно несущуюся вперёд европейскую мысль.
Так, благодаря двадцатилетним трудам блестящего дилетанта Россия получила полноценный исторический труд. И всего замечательнее было то, что Академия с её приезжими многоучёными адъюнктами, приват-доцентами и профессорами не имела к этому никакого отношения. «Заслуга Татищева, — отмечал С. М. Соловьёв, — состоит в том, что он начал дело, как следовало начать: собрал материалы, подверг их критике, свёл летописные известия, снабдил их примечаниями географическими, этнографическими и хронологическими, указал на многие важные вопросы, послужившие темами для позднейших исследований, собрал известия древних и новых писателей о древнейшем состоянии страны, получившей после название России, — одним словом, указал путь и средства своим соотечественникам заниматься русскою историею…, не говоря уже о том, что мы обязаны Татищеву сохранением известий из таких списков летописи, которые, быть может, навсегда для нас потеряны».
Татищев работал над четырьмя частями «Истории» до самой кончины, но многотомный труд так и не был завершён.
Почти всю свою жизнь Татищев слыл вольнодумцем. Передавали, что Пётр I однажды поинтересовался его мнением о каком-то богословском вопросе и, выслушав, пустил в ход свою знаменитую дубинку, приговаривая: «Не соблазняй верующих честных душ, не заводи вольнодумства, пагубного благоустройству. Не на тот конец старался я тебя выучить, чтоб ты был врагом общества и церкви». Есть сведения и о его стычках с церковными иерархами, к которым он относился враждебно, порицая их за безделье. Но невзгоды последних лет пробудили в Татищеве сильный религиозный настрой.
Семейное предание гласит, что за день до смерти, 14 июля 1750 года, возвратясь домой с утренней литургии, Василий Никитич нашёл присланного из Петербурга курьера с указом от императрицы о полном признании его невиновности и награждении орденом св. Александра Невского. Татищев написал благодарственное письмо к государыне, но орден вернул, сказав, что уже не нуждается в земных наградах, ибо конец его жизни близок. С тем он и отпустил курьера; тогда же была снята находящаяся при нём стража.
Предчувствие его сбылось. На следующий день Татищев причастился, простился с родными и отдал Богу душу. Когда хотели снять с тела мерку для гроба, оказалось, что гроб уже давно сделан — покойный заблаговременно об этом распорядился и даже сам выточил его ножки.
Труд Татищева подпал под еще более тяжкий суд, чем тот, который преследовал его самого — суд истории.
Вскоре после его кончины пожар уничтожил Болдинский архив. От рукописей Татищева уцелело лишь то, что было в чужих руках. По этим неисправным спискам, изданным при содействии Миллера в 1768–1774 годах, русские читатели и ознакомились впервые с «Историей Российской». В полном и наиболее близком к оригиналу виде «История» появилась только в 1848 году.
Иоакимовскую летопись долгое время считали чуть ли не мистификацией [57]. Карамзин характеризовал Татищева как историка, «нередко позволявшего себе изобретать древние предания и рукописи». К. Н. Бестужев-Рюмин, выражая общее мнение историков середины XIX века, писал, что на Татищева нельзя ссылаться. Правда, позже он пересмотрел свои взгляды и с должным уважением отнёсся к трудам первого русского историографа: «„История“ Татищева, памятник многолетних и добросовестных трудов, воздвигнутых при условиях самых неблагоприятных, долго оставалась непонятой и неоценённой… Теперь уже никто из учёных не сомневается в добросовестности Татищева».
Историк поторопился с выводами. Несмотря на полную научную реабилитацию Татищева яростные нападки на него продолжаются и в наши дни. Есть повод даже говорить об «антитащевском комплексе» (В. В. Фомин) некоторых исследователей. Причина одна: «отец русской историографии» первый научно опротестовал «варяжский вопрос» в его норманнском изводе.
Русский исток
В долине реки Толлензе (ныне Земля Мекленбург — Передняя Померания) приблизительно с 1700 года до н. э. существовала хорошо укреплённая дамба, через которую пролегал оживлённый путь. Около 1250 года до н. э. за обладание этим важным фортификационным объектом вступили в бой две противоборствующие группировки, насчитывавшие по полторы-две тысячи человек; две сотни из них нашли здесь свою смерть. Следы этого побоища обнаружены сравнительно недавно [58]. Среди многочисленных человеческих останков найдены кости не менее четырёх лошадей. На сегодняшний день это — первая известная битва на территории Европы.
В чьих руках в итоге оказалась дамба, не известно. Племенные и языковые различия внутри индоевропейского населения Европы тогда едва наметились. Огромный варварский мир между Дунаем и Балтийским морем оставался безлик и безымянен. Его объединял солнечный культ и связанные с ним религиозно-символические представления. Только к концу II тыс. до н. э. внутри него начинают кристаллизоваться основные этносы древней Европы: италики, кельты, иллирийцы, германцы, славяне.
Славянская прародина залегла в северо-восточном углу Европы, в междуречье Одера и Вислы, посреди лесов, озёр и болот, вдали от морей, горных хребтов и
