В мутной общественной атмосфере декадентских лет, среди множества "малых сил", унесенных модой, опустошенностью, разочарованьем, отчаянием, скукой, любопытством, стихийной тягой к беспочвенному, безответственному забвению всего того, что еще годы назад казалось традицией русских классиков, потребностью народной совести и главным делом передового русского человека, - фигура Горького-борца, вставшего во весь рост наперерез мутному течению, такая фигура не может не покорить читателя, не привлечь к нему сердце, не обнадежить, не стать его духовной опорой. Замечательная эта переписка. Горький, в занятой им общественно-политической позиции, а не только по силе и яркости своего самобытного таланта, был настолько выше окружающей его среды, что не заметить его и не полюбить Ленин просто не мог, "Максим Горький" была та самая "практика" в области литературы, существование которой подтверждало марксистскую теорию.
Заметил Горького Ленин еще в 1899 году, когда в письме к А. Н. Потресову похвалил в журнале "Жизнь" беллетристику, а беллетристикой этой были пять глав "Фомы Гордеева" и ранние рассказы Горького. В 1901 году, вспоминает Е. Д. Стасова, "В. И. Ленин очень интересовался всем, что выходило из-под пера М. Горького. И мы, работники партии, старались держать Ленина в курсе того, что писал Горький. Так, его рассказ "О писателе, который зазнался", появившийся в Петербурге нелегально, был переписан В. Ф. Кожевниковой и мною химическими чернилами между строк диссертации К. А. Крестникова "К морфологии крови при свинке"*. Выраженье "писатель, который зазнался" так понравилось Ленину, что он употребляет его в "Что делать?", в главе о псевдолевацких требованиях "свободы критики" и обвинениях ядра партии в "догматизме". В последующие годы Горький и Ленин подходят друг к другу все ближе и ближе, хотя личной встречи у них еще нет. Горький посылает деньги за границу на издание большевистского органа, еще не будучи в партии. Он уже свой. Он перенес крещение арестами. В январе 1905-го М. М. Литвинов видит, как в одном вагоне с ним, из Риги в Петербург, жандармы "тащат" арестованного Горького. И, наконец, этот медленный, все усиливающийся процесс сближения писателя с большевиками завершается вхождением его в партию во второй половине 1905 года. И все это время продолжается его переписка с Леонидом Андреевым.
_______________
* М. Горький в эпоху революции 1905 - 1907 годов. М., 1957, с. 71.
Но если крепнет и мужает голос Горького в его письмах к другу, хотя он не пишет ему о своих политических связях; если чувствуется за критическим тоном какая-то твердая почва, идейная и позиционная, а не только простой профессионализм, - то все особенности мышления Горького, поздней обнаруживающиеся в конфликте с Лениным по поводу Богданова и "богостроительства", остаются при нем, остаются с самого начала, со дня вступления в партию, и, думается мне, дойдут во всей своей силе до того сумрачного питерского часа, когда я приду к нему через кухню и услышу его сухое и твердое: "Я не марксист".
Вот Горький вступил в партию, он необычайно горд этим. Он будет, как ребенок, счастлив возможностью побывать на Лондонском съезде и долго потом вспоминать это. Он уже встретился с Лениным, - произошла та самая знаменательная для него встреча 27 ноября 1905 года в Петербурге, о которой он с нежностью будет говорить Сперанскому за несколько часов до смерти.
И после такой встречи, решающей в его жизни, вот что пишет о себе Горький Леониду Андрееву в ответ на его очередное туманное письмо:
"Судишь ты обо мне не очень глубокомысленно. Я социал-демократ, потому что я - революционер, а социал-демократическое учение - суть наиболее революционное. Ты скажешь - "казарма"! Мой друг - во всякой философии - важна часть критическая, часть же положительная - даже не всегда интересна, не только что важна. Анархизм - нечто очень уж примитивное. Отрицание ради утверждения абсолютной автономии моего "я" это великолепно, но ради отрицания - не остроумно. В конце концов анархизм мертвая точка, а человеческое "я" суть начало активное..."*.
_______________
* Литературное наследство, т. 72. Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка. Письмо Горького Андрееву от 2... 5/15... 18 марта 1906 г. М., 1965, с. 265.
Здесь, хоть и в отрывочной форме, отражающей естественный поток его мыслей, дан весь Горький сначала и до конца, даже с его упрямой привычкой употреблять множественное "суть", где надо ставить в единственном числе "есть". Весь Горький - с его кажущейся наивностью, а в то же время с его удивительной верностью своим убеждениям, точней - характеру своего мышления. Думаю, что лучше, полней, искренней Горький о себе нигде не высказывался, нежели в этих строках, писанных в медовый месяц его пребыванья в партии. И потому очень стоит остановиться на них, разобраться в них, представить их себе яснее.
Как некогда "Человек - это звучит гордо", у Горького с настоящей, торжественной гордостью звучит "Я социал-демократ, потому что я р е в о л ю ц и о н е р". Но он понимает, что революционеры и революции бывают разные, а поэтому приводит определение для "социал-демократического ученья": оно - н а и б о л е е р е в о л ю ц и о н н о е. Почему "наиболее" - не объясняет, хотя речь идет об "учении", а тут уж непременно нужно бы объяснить. Но знание своего друга и его, андреевских, собственных вкусов и воззрений - сразу подсказывает ему тут, что именно должен возразить Леонид Андреев: "К а з а р м а"! Социал-демократизм мерещится туманно революционной русской интеллигенции, для которой 1905 год пришел в обличии ликующего, стихийного восстания, импровизации уличных баррикад, импровизации форм управленья, Советов, - как льющийся поток звуков под рукой гениального пианиста-импровизатора, - социал-демократизм для этой интеллигенции, во всей "сухости" своей дисциплины, во всей "категоричности" своих требований, во всей строгости своего жизненного устава - мерещится именно скучной, обязательной, насильственной казармой, как Гиппиус мерещился он куклой в руках у Дьявола. И тут бы Горькому раскрыть великие идеи Маркса, весь новый гуманизм, который целостно, полностью, приращенно, implicite, то есть как бы целиком уже содержащийся в практике большевиков, представляет новую грандиозную страницу в книге истории человечества, меньше всего похожую на "казарму". Но вместо этого Горький сразу как бы соглашается с Леонидом Андреевым, лишь снисходительно объясняя ему что "во всякой философии - в а ж н а ч а с т ь к р и т и ч е с к а я, ч а с т ь ж е п о л о ж и т е л ь н а я д а ж е н е в с е г д а и н т е р е с н а, н е т о л ь к о ч т о в а ж н а". Не обращай на это вниманья - как бы поучает он Леонида Андреева, боящегося "казармы". Важна критика, важно отрицание!.. Но тут опять встает на пути его мышления заминка. Горький спотыкается об анархизм. Ведь куда проще - анархизм из рук вон революционен, анархизм вовсе как будто лишен "положительной части", он весь с головой и хвостом укладывается в критику и отрицание... Но нет! Горький не хочет сползать неведомо куда, он не анархист, он в социал-демократической партии. Словно говоря с самим собой (как это часто случается в его письмах к Андрееву), словно рассуждая и споря внутри себя, как в шахматы играют сами с собой, Горький отвечает себе: анархизм - нечто очень уж примитивное. Отрицать ради утверждения полной, абсолютной независимости своего человеческого "я" - это великолепно (это, как ты, друг Андреев, хочешь в своих драмах), - но отрицать для отрицанья - бессмыслица, "не остроумно". И тут Горький подходит к гениальному выводу, ярко озаряющему и весь жизненный путь его, и весь его внутренний мир, и - объяснивший мне всю степень любви к нему Ленина именно з а э т о, за наличие э т о г о в Горьком... Он пишет: "В конце концов - анархизм мертвая точка, а человеческое "я" суть начало активное..." Тут даже и "суть" простишь ему! Тут даже и все остальное простишь ему! Да, человеческое "я" - начало активное! Да, оно противостоит всем пассивным философиям мира, всему, что ведет к мертвой точке. Да, да, в человеческом "я", как в главном фокусе, природа заложила свою кульминацию роста, движения, преодоления, стремления, познавания назовите, как хотите, - великий хоботок действенного процесса, заключенного для человека в вечную проблему "смысла жизни". А проще сказать - человеческое "я" это то, что ж и в е т, это жизнь в наиболее интенсивной - сознательной - ее форме, - в росте. "Человеческое "я" начало активное", - эта формула Горького сильней, содержательней и потенциальней, на мой взгляд, чем повторяемое на все лады "Человек - это звучит гордо".
На протяжении всех лет дружбы Ленина с Горьким было у них много не только расхождений во взглядах, не только споров, но и фактического "принятия мер" против появлений в печати обоюдных взглядов, отрицавшихся то одной, то другой стороной. Мы уже видели, как Ленин "принял меры", потребовав специального постановления ЦК, чтоб статьи, подобные горьковской "Владимир Ильич Ленин", не появлялись в журналах, "как неуместные". Ленин, несмотря на просьбу Горького возобновить выход "Новой жизни", - оставил эту просьбу без внимания. И больно читать, когда на просьбу самого Ленина в январе 1916 года помочь издать его брошюру, где он "старался как можно популярнее изложить новые данные об Америке, которые... особенно пригодны для популяризации марксизма и для фактического обоснования его", просьбу, сопровождаемую фразой, от которой сжимается сердце: "В силу военного времени я крайне нуждаюсь в заработке и потому просил бы, если это возможно и не затруднит Вас чересчур, ускорить издание брошюры"*, ответа, по-видимому, от Горького не последовало, и, во всяком случае, в издательстве "Парус", куда она была послана и где Горький был почти хозяином, - брошюра Ленина "Капитализм и земледелие в Соединенных Штатах Америки" не появилась. Она была напечатана только в 1925 году, в 22 томе первого ленинского собрания. Но самым жестоким, на мой взгляд, в истории этой дружбы - и самым характерным для непонимания Горьким марксизма - было письмо Горького к Пятницкому, предупреждавшее, чтоб Пятницкий не издавал в России "Материализма и эмпириокритицизма":
