имущества марсельской церкви начала IX в., определить репрезентативность полиптика можно только, основываясь на имеющихся в нем данных. Скромные размеры вотчины, мало соответствующие статусу одного из крупнейших аббатств Галлии, расположение большинства названных владений в горных районах, труднодоступных и малопригодных для интенсивного земледелия, плачевное состояние некоторых из этих владений и их чрезмерная рассредоточенность, незначительность, иногда даже символичность платежей, описание бенефициальных держаний вперемежку с крестьянскими, — все эти данные с учетом норм составления инвентарных документов, принятых в каролингском государстве, позволяют сделать достаточно уверенный вывод об ограниченной репрезентативности источника. Не исключено, что в полиптике описаны только наиболее удаленные, рассредоточенные и в хозяйственном отношении расстроенные владения аббатства, где было трудно организовать не только домениальное, но и полноценное оброчное хозяйство [591].
Вместе с тем по ряду параметров источник содержит очень ценные и, надо полагать, вполне представительные данные. Достаточно сказать, что из всех каролингских полиптиков он содержит наиболее подробное описание крестьянской семьи. Весьма богат и его ономастический материал, важный для исследования этнических, демографических, отчасти и социальных явлений. Поэтому при анализе этого источника акцент должен быть сделан в первую очередь на извлечение скрытой, структурной информации.
* * *
В заключении — несколько методических вопросов.
Первый связан с типологией материала, характеризующего каждый из рассматриваемых в работе периодов. Напомню, что докаролингский период представлен по преимуществу нарративными текстами, более поздний — документальными. В этой ситуации сопоставление данных типологически различных источников может дать заведомо ограниченные результаты. Отмахиваться от этого испытанного приема не стоит, но и возлагать на него серьезные надежды тоже не имеет смысла. С другой стороны, мы просто обречены на сравнение и "стыковку" выводов, полученных, с одной стороны, в результате изучения нарративных памятников докаролингского времени, с другой — документального материала IX–XI вв. Понимая, что это неизбежно, следует, однако, отдавать себе отчет в том, что и ракурс освещения действительности, и терминология, и в целом информативные возможности двух этих комплексов источников принципиально различны.
Второй вопрос — о возможности привлечения данных, содержащихся в источниках иноземного происхождения. Применение этого приема также неизбежно, поскольку многие сведения, относящиеся к политической истории региона, особенно V–VIII вв., сохранились исключительно благодаря испанским, северофранцузским, немецким, в меньшей мере итальянским историческим сочинениям. Некоторые агиографические памятники, важные для изучения Средиземноморской Франции, также были созданы за ее пределами. Географическая "привязка" законодательных сводов Вестготского, Бургундского и Франкского государств вообще не может быть однозначной, поскольку они отразили и региональные, и общегосударственные реалии. Обращение к этим памятникам вполне правомерно; важно только не забывать, что инорегиональные источники могут дать лишь дополнительную информацию, опираться же нужно на тексты местного происхождения.
Третий вопрос — о возможности ретроспективного использования южнофранцузских источников более позднего времени (XII–XV вв.). Речь идет, разумеется, лишь об эпизодическом обращении к текстам этой эпохи для уточнения смысла некоторых терминов, норм и реалий каждодневной жизни. На мой взгляд, такое обращение оправдано и даже необходимо, причем не только с точки зрения уяснения тенденции развития, но и по собственно источниковедческим соображениям. Эта эпоха представлена не только более многочисленными, но и намного более разнообразными источниками (например, городскими статутами), проливающими свет на такие стороны общественной жизни, которые источники раннего средневековья оставляют затемненными. В свою очередь, грамоты, в изобилии имеющиеся уже в XI в., в дальнейшем, благодаря изменившемуся формуляру, становятся более живыми и иногда рассказывают о том, о чем раньше умалчивали. Наконец, и это, пожалуй, главное, тексты классического средневековья зачастую написаны уже не латыни, а на народном языке (до XII в. это исключение из правила [592]), что открывает перед историком совершенно другие информативные возможности. Важно лишь не перешагнуть грань, за которой осторожный ретроспективный комментарий оборачивается необоснованной экстраполяцией.
Поскольку исследование в очень большой мере строится на анализе терминологии, а эта терминология, как правило, латинская, возникает вопрос об изучении истории терминов и их смысловой эволюции со времен античности, когда латынь была живым, понятным большинству населения языком. Отсюда достаточно частые обращения к сочинениям античных и раннесредневековых авторов, в том числе живших за пределами региона. Не являясь, как правило, по отношению к изучаемой проблеме, источником в собственном смысле слова, тексты Августина, Кассиодора или Исидора Севильского, некоторых других писателей этого и более раннего времени (в том числе юристов классической эпохи), позволяют лучше понять смысл изолированных, а иногда и единичных, южногалльских свидетельств, которые поэтому анализируются на возможно более широком хронологическом и географическом фоне. Иногда это единственный способ заставить "свои" источники разговориться или, если угодно, суметь их услышать.
Сказанное, безусловно, относится и к актовому материалу, однако сравнительное изучение грамот не сводимо к сопоставлению терминологии и формуляра. Поскольку источником часто является не столько отдельная грамота, сколько их совокупность (картулярий, собрание подлинников, копий и выдержек и их сложные комбинации), обращение к актовому материалу из соседних или, наоборот, удаленных регионов предполагает знакомство как с отдельно взятыми документами, так и с естественно сложившимися комплексами документов. В этом случае сравнительное изучение источников является средством определения представительности имеющихся в нашем распоряжении документальных собраний.
И последнее соображение общеметодического свойства. Изучение Средиземноморской Франции как единого региона предполагает учет природно-географических и исторических особенностей составляющих его областей и местностей, нередко разительно отличающихся друг от друга. Этой цели служат географические, археологические и историко-политические экскурсы и замечания, присутствующие в основном в первых главах работы. Без учета конкретной специфики того или иного микрорайона, как правило, невозможно понять смысл сообщений относящихся к нему источников. Однако из этого никак не следует, что раннесредневековая история региона обречена остаться механической суммой зарисовок, привязанных к конкретному пейзажу. Ясно, например, что проповеди Цезария Арелатского являются источником в первую очередь по истории Арля и его диоцеза и что писать, на основе его свидетельств, историю Нима или Экса было бы просто нелепо. Но из этого вовсе не следует, что его проповеди не проливают свет на южногалльское общество VI в. в целом, тем более что ни один другой район Средиземноморской Франции не может похвастаться столь же богатым источником этого типа. Сходным образом, Марсельский полиптик важен для изучения не только центрального Прованса, но и всего региона начала IX в. — естественно, с оговорками. С другой стороны, Лангедок каролингского времени представлен актовым материалом намного лучше, чем современный ему Прованс, поэтому при изучении Средиземноморской Франции в целом исследователь, по необходимости, опирается в основном на лангедокские грамоты. Речь, таким образом, идет о сочетании сообщений, привязанных к определенной местности,
