способом они искусственно вызывали в стране дороговизну в благоприятные годы, а в голодные – усиливали ужасы голода. Тогда они ввозили во Францию хлеб, имевшийся в их запасниках, но не сразу, а постепенно, и продавали по непомерно высокой цене, да и это делали лишь в тот момент, когда народ буквально умирал с голоду или начинал бунтовать.
Вот как они действовали для своей наживы, прикрываясь самым благовидным предлогом.
Этой монополии на торговлю хлебом дано язвительное прозвище pacte de famine.
Участников этого предприятия было очень много. Они были в среде дворянства и духовенства, в числе министров и даже между членами парламента. Странно сказать, но утверждают, будто и сам король был акционером этого общества на многомиллионную сумму и что у него имелся особый капитал, которым он пользовался для ажиотажной цены на хлеб, и будто бы даже открыто хвастался перед всеми прибылью, которую этим способом приобретал от своих подданных. Никто не смел раскрыть истины относительно этого дела, запрещено было даже писать о финансах под страхом смертной казни, а всякая жалоба заглушалась в темницах Бастилии. Когда суды нападали на нить этой аферы, а в особенности когда намеревались покарать виновников, судебное разбирательство тотчас же прекращалось. В один из июльских дней 1768 г. некто Лепрево де Бомон обедал у своего приятеля, который был главным агентом одного из участников подобного дела. Этот агент рассказал Бомону о pacte de famine. Бомон был поражен и, не зная, что в этом предприятии участвуют важнейшие лица государства, собрал сведения об этом предприятии по документам, списал текст этой сделки и донес руанскому парламенту, который еще прежде энергично протестовал против проделок скупщиков хлеба. Этот донос стал причиною несчастья Бомона.
Одно из заинтересованных в этом деле лиц прочитало документ прежде, чем он дошел по назначению, и сообщил об этом главе парижской полиции де Сартиню, который велел арестовать Бомона и заключить его в Бастилию. Его переводили из одной государственной тюрьмы в другую, и после двадцати двух лет тюремного заключения он наконец освободился 5 сентября 1789 г.
Он написал историю своего заключения.
Невольно удивляешься таким людям, как Латюд и Бомон, которые, несмотря на многолетнее тюремное заключение и на ужасные страдания, выпавшие на их долю при этом, сохранили столько нравственной и физической силы, что по освобождении написали историю своего заточения. Но не все так благополучно перенесли пребывание в Бастилии. Многие из заключенных лишались там рассудка. Так, один пикардийский дворянин Тарси был заключен в Бастилию за песню, сочиненную им о маркизе Помпадур. Возможно, он не сочинил, а просто распространял ее, но пробыл в тюрьме двадцать два года и лишился там рассудка.
При Людовике XV дошло до того, что в Бастилию заключали, не имея даже lettre de cachet и прося уже впоследствии об утверждении этого распоряжения.
Из вышеизложенного видно, какова была Бастилия в разные периоды ее существования и в каком ужасном положении находились там заключенные. Но было бы ошибочно думать, что всем без исключения несчастным, присужденным к заточению в ней, приходилось так плохо. Из этого общего правила составляют исключение те узники, которые пользовались покровительством какой-либо влиятельной особы, не говоря уже про то, что бывали периоды, как, например, во время регентства Филиппа Орлеанского, когда вообще со всеми там заключенными обходились снисходительнее.
К числу людей, пользовавшихся покровительством высокопоставленных лиц и, несмотря на это, оказавшихся заключенными в Бастилии, был писатель Мармонтель. Он подвергся этому наказанию за оскорбление герцога д’Омона.
«Я спокойно слушал репетицию оперы „Амадис“, – пишет он в своих мемуарах, – как вдруг мне сказали, что весь Версаль пылает на меня гневом, что меня обвиняют в сочинении сатиры на герцога д’Омона, что высшее дворянство требует мщения и что герцог де Шуазель во главе моих врагов».
Получив это известие, Мармонтель тотчас возвратился домой и написал герцогу письмо, в котором уверял его, что, не занимаясь никогда сочинением сатиры, он, конечно же, не начал бы с него. Мармонтель, к сожалению, не остановился на этом, а вспомнил, что когда-то, по желанию маркизы де Помпадур, взялся за исправление трагедии Жана Ротру под названием «Венцеслав» с целью очистить ее от грубых выражений и сцен, так чтобы эта пьеса могла быть представляема в театре. Герцог д’Омон писал ему о лжи, распространяемой по этому поводу на его, то есть Мармонтеля, счет, что все эти выходки следует презирать и что они исчезают сами собой, когда на них не обращают внимания. Этого правила Мармонтель в письме к д’Омону посоветовал придерживаться ему самому. Д’Омон счел письмо за новое оскорбление, нанесенное ему, и показал его королю. Как герцог, так и весь двор еще больше вознегодовали.
Мармонтель прибыл в Версаль и написал письмо герцогу де Шуазелю, в котором просил аудиенции. В ответ на это Шуазель возвратил ему послание с надписью «через полчаса». В назначенный час Мармонтель явился к нему, и между ними завязался разговор, суть которого была, разумеется, та, что Шуазель обвинял Мармонтеля в том, что он сочинил сатиру на д’Омона и оскорбил его письмом, о котором мы говорили. Насчет письма Мармонтель не оправдывался, заметил только, что это, во всяком случае, не преступление, а насчет сатиры объяснил, что он не автор ее, только продекламировал в кругу знакомых, в котором все говорили без стеснения.
Шуазель сказал ему: «Я вам верю: вы говорите как человек честный; но все-таки вы будете заключены в Бастилию. Отправьтесь к господину Сен-Флорентину [63], ему король отдал приказ». – «Я отправлюсь туда, но могу ли льстить себя надеждой, что вы не будете более в числе моих врагов?» – спросил Мармонтель.
Шуазель обещал ему это, и Мармонтель отправился к Сен-Флорентину. Он рассказал про это свидание следующим образом: «Этот человек был ко мне доброжелателен и легко убедился в моей невиновности. „Но чего же вы хотите? – сказал он мне. – Герцог д’Омон обвиняет вас и желает, чтобы вас наказали. Он требует этого удовлетворения в награду за свою службу и за службу своих предков, и король на это согласился. Отправьтесь к господину Сартиню, я отошлю к нему королевский приказ“».
Затем Мармонтель спросил у министра, может ли он предварительно пообедать в Париже, на что Сен-Флорентин согласился.
Отобедав у своего соседа Водезира, Мармонтель отправился к де Сартиню, которого не застал дома. Было пять часов. Главу полиции ожидали домой к шести. К этому времени Мармонтель опять зашел к нему. Де Сартинь ничего не знал об этом деле или притворялся, что ничего
