отнесено прежде всего несколько упоминаний, касающихся космогонии (Мет. 1091 а 13; Физ. 213 b 22; фр. 201). Согласно этой космогонии, мир образуется из взаимодействия двух начал — предела и беспредельного, причем последнее мыслилось как беспредельное воздушное пространство (******), окружающее наш мир, и одновременно как пустота. Ближайшая часть этой беспредельной пневмы вдыхается внутрь мира и ограничивается пределом. Далее эта часть пневмы разграничивает природные вещи, положив тем самым начало их существованию. Интересную подробность добавляет Иоанн Филопон: «Пифагорейцы говорят, что вдыхаемая небом пустота и воздух отделяют животных от растений» (De gen. anim. comm. P. 107. 14).
Несмотря на неясность многих деталей пифагорейской космогонии, можно с определенностью сказать, что числа в процессе порождения мира никак не участвуют. «Единое» (** **), которое встречается в одном из свидетельств (Мет. 1091 а 16), — это отнюдь не единица, а весь мир в целом {228}. Все попытки Аристотеля связать космогонический процесс с числом (Физ. 213 b 27) показывают, что опоры в пифагорейской традиции у него не было.
О древности пифагорейской космогонии говорит ее архаический характер и отождествление воздуха и пустоты, опровергнутое Эмпедоклом и Анаксагором. Критика этой космогонии Ксенофаном, утверждавшим, что божество, которое он отождествлял со всем миром, не дышит (21 А 1.25), также указывает на VI в. до н. э. «Именно в это время, — писала К. де Фогель, — сразу же после милетцев и в качестве реакции на них, должно было возникнуть Такое дуалистическое объяснение космоса. Именно здесь в противоположность ******* Анаксимандра был постулирован творческим умом настоящего философа принцип ограничения, названный *****» {229}.
Таблица десяти противоположностей, представленная у Аристотеля, является плодом более поздней систематизации, но сам принцип ее построения идет от Пифагора. Во всяком случае, это единственное место, где Аристотель упоминает его имя в философском контексте. Рассуждая о том, кто первым стал учить о противоположностях — Алкмеон или пифагорейцы, он добавляет, как бы решая вопрос: «Ведь Алкмеон был [молод] в старости Пифагора» (Мет. 986 а 25). Вероятно, Аристотель что-то знал или, может быть, догадывался о влиянии Пифагора на Алкмеона.
Подробное рассмотрение философии Пифагора не входит в нашу задачу, тем более что о, некоторых ее аспектах уже говорилось выше. Обозначим лишь одно из ее направлений. Заслуживающая доверия традиция называет Пифагора автором самого термина «философия». Об этом говорит Диоген Лаэрций со ссылкой на Гераклида Понтийского (Д. Л. I, 12). Другая ветвь этой традиции передает беседу Пифагора с тираном Леонтом, в которой мудрец уподобляет человеческий род людям, собравшимся на Олимпийские игры: одни соревнуются ради почестей и славы, другие пришли сюда, чтобы выгодно продать или купить, а третьи для, того, чтобы наблюдать за всем этим. «Так и в жизни, одни служат славе, другие деньгам, те же немногие, кто, пренебрегая всем этим, занимаются изучением природы, называют себя любителями мудрости, т. е. философами» (Геракл, фр. 82).
Беседа Пифагора с тираном, представленная в диалоге Гераклида, была, конечно, выдуманной, но ее основная идея очень близка тому, что говорится о Пифагоре во фрагментах аристотелевского «Протрептика» (фр. 18, 20). Едва ли эта близость свидетельствует о том, что Аристотель и Гераклид под влиянием платоновского идеала «созерцательной жизни» одновременно решили приписать Пифагору чуждые ему идей, — скорее здесь следует видеть общую для них пифагорейскую традицию. Ведь идеал жизни, посвященной познанию, начал формироваться задолго до того, как он нашел свое полное теоретическое воплощение у Платона и Аристотеля {230}. Уже Фалес выступает в популярных рассказах как человек, для которого наблюдения за звездами гораздо интересней того, что происходит на земле (Платон. Теэт. 174 а). Сходную ориентацию, демонстрирующую презрение или, равнодушие к земным благам, приписывают многим досократикам.
Этому вовсе не противоречит тот факт, что Пифагор, Фалес или Парменид, которых традиция рисует образцами созерцательной жизни, на деле активно занималась политикой. Мы рассматриваем здесь не реальную биографию философа и ученого, целиком отдавшегося своим занятиям, а лишь начало формирования идеала такой жизни. Греческие мыслители, выдвинув идею о том, что изыскания, даже очень далекие от повседневной жизни, заслуживают наивысшей похвалы и являются, может быть, самым достойным занятием, для свободного человека, сумели убедить в этом немалую часть своих сограждан. Однако это убеждение, даже искренне разделяемое, не могло заставить всех досократиков полностью отказаться от активного участия в политической жизни, как это, по-видимому, сделали Анаксагор и Демокрит. Подобной настойчивости мы не встречаем даже в школах Платона и Аристотеля. Только с Эпикура «не занимайся политикой» становится основой жизненной мудрости философа.
Мы уже говорили о том, что Алкмеон перевел космические начала Пифагора в конкретную плоскость физиологического учения о противоположных качествах, которое в дальнейшем использовал Эмпедокл применительно к физиологии живых существ, а Менестор — растений. Влияние пифагорейского дуализма ощущается и в философии Парменида. Отметим, что противопоставлялись не духовное и материальное начала, а чувственно воспринимаемые элементы или качества.
Особняком стоит философская доктрина Гиппаса, известная нам по изложению Феофраста: «Гиппас из Метапонта и Гераклит из Эфеса также приняли одно начало, движущееся и ограниченное; но сочли его огнем. Они полагают, что [все] вещи происходят из огня, путем его разрежения и сгущения, и в него же вновь разлагаются, ибо он является по природе единственной такой первоосновой» (18 А 7). Насколько близко стоят эти слова к тому, что писал Гиппас, проверить чрезвычайно трудно. Никаких других надежных свидетельств о его физическом учении не сохранилось, кроме краткого упоминания Аристотеля о том, что начало Гиппаса — огонь (Мет. 984 а 7). Во всяком случае, подобные идеи уже выдвигались в ионийской физике VI в. до н. э.: о сгущении и разрежении воздуха писал Анаксимен (13 А 5, 6). Рассуждая о том, кто первым — Гераклит или Гиппас — выдвинул огонь в качестве первоначала, можно высказаться по крайней мере в. пользу независимости идеи Гиппаса. Традиция рисует его участником выступления против Пифагора в конце VI в. до н. э., тогда как книга Гераклита появилась не ранее 80-х гг. V в. до н. э.
О философской доктрине Гиппона, назвавшего началом воду, мы уже говорили выше. Единственное, о чем здесь следует упомянуть, — это предполагаемое влияние Фалеса на выбор данного первоначала. Говорить о прямом влиянии едва ли приходится, поскольку Гиппон исходил не из космогонических, а из физиологических соображений, хотя косвенное воздействие исключить нельзя.
Наконец, за Гиппоном следует Филолай, единственный из известных нам пифагорейцев, кто принял начала Пифагора — предел и беспредельное, но развивавший свою философию уже под влиянием метафизики Парменида.
Итак, вместо единой пифагорейской доктрины мы видим разноголосицу мнений, а на месте философии числа
