ли для Германской империи “переломный момент”, избрала ли она “тупиковый путь” или оказалась в “латентном кризисе”, расходятся
{719}. Конечно, к выборам 1912 года обстановка изменилась: показательно, что депутат от СДПГ охарактеризовал ситуацию как “великое выступление народа против увеличения косвенных налогов”
{720}. Национал-либералы даже присоединились к Партии католического Центра, леволиберальной Прогрессивной партии и СДПГ, призывавшим к введению к апрелю 1913 года федерального “налога на все виды собственности” (резолюция Бассермана — Эрцбергера, названная так по именам лидеров Национал-либеральной партии и Партии Центра). Национал-либералы решились даже поддержать резолюцию СДПГ о том, что новый налог нужно вводить ежегодно, а также резолюцию прогрессистов за сокращение налога на сахар и их же призыв к принятию законопроекта 1909 года об увеличении налога на наследство
{721}. Второй заметной переменой стала готовность Партии Центра и социал-демократов одобрить увеличение ассигнований на военные нужды. Что касается Партии Центра, то показательно превращение Маттиаса Эрцбергера из противника колониальных трат в сторонника расходов на ВМФ, а в случае социал-демократов перемену можно проиллюстрировать следующим осторожным заявлением 1912 года: “Мы, социал-демократы, как и прежде, не проголосуем за выделение на военные цели ни денег, ни людей. Однако если… мы убедимся, что косвенный налог может быть заменен прямым, то мы желаем проголосовать за такой прямой налог”. События 1913 года также можно рассматривать как кульминацию битвы за уменьшение финансовой зависимости имперского центра от союзных государств. Конечно, Бетман-Гольвег не сомневался, что резолюция Бассермана — Эрцбергера повысила политические ставки. Союзные государства оказались перед выбором: согласиться на предложенный правительством имперский налог на прирост капитала (
Vermögenszuwachssteuer) или
спровоцировать такой поворот политического курса империи (и, следовательно, союзных государств), который необратимо усилит раскол между буржуазными партиями и может привести к положительному исходу лишь в том случае, если масштаб влияния на правительство и его курс радикальных элементов увеличится (а это будет означать разрыв с политическими традициями империи и всех входящих в нее государств).
На это министр финансов Пруссии (после консультаций с лидерами консерваторов) возразил, что отмена монополии союзных государств на прямое налогообложение явится “губительным шагом по пути к парламентаризму”: важно, чтобы “Пруссия оставалась Пруссией”. Категоричнее высказался саксонский король Фридрих Август III, усмотревший в налоге на прирост капитала орудие “унитаризма”. Когда мера была наконец одобрена (вопреки голосованию представителей Саксонии в бундесрате и с помощью национал-либералов и социал-демократов в рейхстаге), страсти не улеглись. По словам консерватора графа Вестарпа, Германская империя вступила на путь превращения в “демократическое унитарное государство”. Оппозиционные партии объявили случившееся “разгромом при Филиппах” и (с горькой иронией) “концом света” {722}.
Считается, что этот внутриполитический кризис убедил правящие элиты Германской империи в необходимости войны как способа убежать от наступающей социал-демократии {723}. Как мы видели, Бетман-Гольвег не учитывал в расчетах этот фактор. Но нельзя сказать, что дебаты 1908–1914 годов по поводу финансов вовсе не имеют отношения к войне. Их подлинная роль, возможно, как раз заключается в их финансовой незначительности: почти ничего существенного достигнуто не было. Военный закон предусматривал единовременное выделение 996 миллионов марок и дополнительные ежегодные ассигнования в среднем в объеме 194 миллиона марок, с дополнительной нагрузкой до 512 миллионов марок на бюджет 1913 года. Первоначальный правительственный законопроект предполагал следующие источники финансирования указанных расходов. Новые гербовые сборы при регистрации уставов фирм и оформлении страховых свидетельств должны были обеспечить рост доходов с 22 до 64 миллионов марок в год. Расширение права государства на принудительное отчуждение частной собственности принесло бы 5–15 миллионов марок в год. Единовременный взнос на оборону (оплаченный благодаря 0,5-процентному сбору со всего имущества стоимостью более 10 тысяч марок и 2-процентному — на доходы свыше 50 тысяч марок) должен был быть собран в три приема (374 миллиона марок и дважды по 324,5 миллиона марок). Налог на прирост капитала взимался по прогрессивной шкале (десять категорий): с 0,6 % (на доходы 25–50 тысяч марок) до 1,5 % на доходы более 1 миллиона марок (планируемый ежегодный доход — 82 миллиона марок). Все эти шаги отнюдь не означали революцию в германских финансах {724}. Спор в бюджетной комиссии касался в основном дифференцированного подхода к отдельным экономическим группам, а не абсолютного уровня доходов и расходов. Более того, результат оказался политически неоднозначным. Принятие оборонного и финансового законопроектов продемонстрировало глубину партийных разногласий, а не означало окончательную победу прогрессивной коалиции над силами реакции {725}. Вслед за мизерным политическим успехом — принятием прямого имперского налога (точнее, трех налогов — учитывая, что взносы на оборону теоретически могли быть повторены) — последовала реакция, когда консерваторы перегруппировались (хотя значение этой перегруппировки историки иногда преувеличивают) {726}. Например, Кер ошибочно указывал, что доходы имперского бюджета в 1912–1913 годах быстро росли и, если бы довелось, “милитаристски настроенные и феодализированные” депутаты рейхстага приняли бы программу, предусмотренную “Большим меморандумом” Людендорфа {727}. В высшей степени сомнительно, что правительство смогло бы заручиться поддержкой большинства депутатов для неизбежного в этом случае повышения налогов.
Австро-Венгрия испытывала сходные затруднения. Общий (в основном оборонный) бюджет двуединой монархии финансировался за счет совместных поступлений от таможенных доходов и дополнительных отчислений каждого из двух государств. Остальные публично-властные функции финансировались или королевствами, или подчиненными им союзными государствами и муниципалитетами. Считается, что венгры несли совместные расходы в меньшей мере, чем должны были, но это верно лишь отчасти. Во-первых, австрийские земля (Länder) и королевство (Königreiche) платили около 70 %, а венгерская Länder — 30 %. По новому соглашению (1907) доля Австрии снизилась до 63,6 %, а Венгрии, напротив, возросла до 36,4 %. Это в целом соответствовало долям населения двух государств (на Венгрию приходилось около 40 % населения двуединой монархии). Тем не менее современники считали, что Австрия платит чрезмерно много. Согласно одной оценке, в 1900 году на общую казну приходилось около 14,6 % австрийского бюджета и лишь 9,5 % венгерского. Гораздо важнее представляется зависимость обоих государств (отдельно и вместе) от косвенных налогов. Главным источником общих доходов служили таможенные сборы (25 % в 1913 году). В Австро-Венгрии прямое налогообложение приносило лишь 13 % доходов бюджета.
Иными словами, из-за отсутствия должного налога на прибыль все континентальные государства испытывали нехватку средств, и для финансирования расходов (в том числе военных) им фактически приходилось полагаться на регрессивные налоги. Государственное устройство Германии и Австро-Венгрии, однако, порождало и другие препоны на пути совершенствования системы. Особенно важное значение имели разногласия центральных и региональных органов управления в рамках федеративной системы.
Другой источник средств для дорожающей внутренней и внешней политики — это,
