позволило со временем исследовать и другие, в том числе социально-экономические аспекты. Но помимо всей этой, в известном смысле подготовительной, работы историки-эрудиты дали путевку в жизнь еще и многим конкретно-историческим представлениям; некоторые из них сохраняют актуальность до наших дней. Так, они выдвинули идею о катастрофических для региона последствиях арабских вторжений [4], обосновали взгляд на франкское освоение Юга в VIII в. как на переломный этап его истории [5].
Нужно сказать, что вопрос о месте варваров в раннесредневековой истории Франции был впервые поставлен на реальную почву именно на южнофранцузском материале, причем местными знатоками древностей. Столичные историки XVI, XVII, отчасти и XVIII вв., занимавшиеся историей страны в целом, подходили к нему слишком абстрактно, руководствуясь, как правило, априорными соображениями. В "большой" историографии этого времени преобладало мнение об этнической и культурной близости и даже родстве германцев и галло-римлян, о мирном и безболезненном характере становления франкского государства. В этом смысле представления Г. Мабли мало отличались от представлений Ф. Отмана или К. Фоше, живших за двести лет до него [6]. Патриотически настроенные южнофранцузские историки, знакомые с историей опустошительных походов Карла Мартелла в Лангедок и Прованс, не могли принять эту точку зрения. За несколько десятилетий до А. де Буленвилье они сформулировали тезис о насильственном и радикальном характере франкского завоевания, правда, с совершенно другими акцентами. Они выдвинули, в сущности, романистическую концепцию, но сильно отличавшуюся от той, что отстаивал аббат Дюбо и другие романисты XVIII в.
В вопросе об установлении франкского господства провансальские и лангедокские историки дореволюционной эпохи не были вполне последовательны. К Карлу Великому и его сподвижникам, например воспетому в chansons de geste Гильому Тулузскому, они относились с единодушной симпатией, связывая с ними окончательное изгнание арабов из Галлии и ее возрождение [7]. Большинство авторов было настроено лояльно и к католику Хлодвигу, хотя восторги в его адрес редки [8]. В то же время, во многих сочинениях сквозь рогатки цензуры и этикета (речь как-никак шла об истоках французской монархии!) пробивается взгляд на франков как на непрошеных гостей, жестоких завоевателей, разоривших цветущие города Средиземноморской Франции, посягнувших на ее древние законы и учреждения [9]. Панегирики арианину Теодориху Остготскому, правившему "законно, милостиво, свято" [10], выгораживание враждовавшего с франками патриция Муммола [11], нескрываемое одобрение узурпатора Бозона, которому даже приписывали созыв первых штатов "страны" [12], ― все это не только отголоски политических баталий вокруг полномочий и самого существования провинциальных собраний Лангедока и Прованса, но и узловые моменты совершенно определенной исторической концепции.
В дореволюционной южнофранцузской историографии франкам сначала противопоставлялись готы (иногда и бургунды), якобы, мирно уживавшиеся с галло-римлянами, несмотря на свое арианство [13]. Местные ученые были убеждены в готском происхождении многих знатных родов Средиземноморской Франции [14]. Но какое-то время родословные изыскания эрудитов, подстегнутые эдиктами Людовика XIV о расследовании прав дворянства [15], приобрели таким образом концептуальное значение. Отвергая по большей части национально-политические построения генеалогистов XVII–XVIII вв., современная наука с признательностью принимает их общий вывод о том, что родословные южнофранцузской знати не удается проследить дальше IX–X вв. [16] Важность этого факта была по достоинству оценена только в 70-е годы нашего столетия.
К концу "старого режима" упор стал все больше делаться на римские начала, обозначилась тенденция противопоставлять галло-римлян германским пришельцам в целом. Наиболее отчетливо эта мысль проводится в не лишенной просветительских черт "Всеобщей истории Прованса" аббата Ж.-П. Папона — бесспорно, одной из лучших работ дореволюционной историографии. По большей части отказывая варварам в творческом, созидательном начале, автор связывал с Римом даже такие институты как сословное представительство и университеты [17].
1789 год прервал естественный ход развития французской исторической науки, но считать революционное двадцатипятилетие мертвым сезоном медиевистики было бы заблуждением. Действительно, люди той эпохи не столько изучали историю, сколько вершили ее, а когда все-таки оглядывались в прошлое, устремляли взоры не столько к ненавистному, отвергаемому и преодолеваемому средневековью, сколько к окутанной гражданственной героикой античности. Тем не менее Революция наложила на французскую медиевистику XIX в. весьма ощутимый отпечаток. Не говоря уже о тех последствиях, которые имело осуществлявшееся тогда массовое уничтожение старых документов для источниковедения и исторической мысли в целом, Революция могла бы поставить себе в заслугу то, что она привлекла внимание историков к вопросам собственности, экономической подоплеке войн, самой изменчивости общественных форм. Не случайно поэтому, что в редких в те годы книгах о средневековье этим и подобным вопросам отведено непривычно много места [18]. Эта тенденция сохраняется и в эпоху Реставрации. Так, например, весьма средний историк, каким был Л. Дюрант, рассуждал в 1823 г., что проследить "прогресс и расширение сельского хозяйства, цивилизации, торговли и промышленности" гораздо полезнее, чем уточнить "номенклатуру магистратов" [19].
Важной вехой в истории изучения проблемы явились начавшие выходить в 1820 г. "Письма по истории Франции" О. Тьерри. Указывая на не франкский характер южнофранцузской цивилизации [20], он в определенной мере повторял положения Л. Менара, Ж.-П. Папона и других ученых последних десятилетий "старого режима". Но помимо того, что эти положения прозвучали у О. Тьерри гораздо более четко и категорично, он наполнил их новым содержанием, подойдя вплотную к вопросу о социальном облике римского и варварского обществ. Эта идея получила поддержку, а в какой-то степени и обоснование, в опубликованной в 1836 г. монографии К. Фориэля с красноречивым названием "История Южной Галлии под властью германских завоевателей" [21]. Принята она была и большинством лангедокских и провансальских историков-краеведов, наводнивших во второй четверти XIX в. книжный рынок множеством региональных и локальных исследований [22]. В массе своей эти работы были невысокого качества, построены по большей части на трудах дореволюционных ученых и в том, что касается тематики, подчас мелкотравчаты, но акценты в них расставлены обычно уже по-новому [23].
Дальнейшая разработка темы связана с историками Школы хартий. В 1857 г. Л. Делиль и Ж. Марион осуществили задуманное Б. Гераром издание картулярия Сен-Виктор-де-Марсель, опубликовав в приложении к нему только что найденный Марсельский полиптик 814 г. В предисловии Л. Делиль писал, что на основании грамот трудно составить представление о "положении людей и земель" в раннее средневековье и предпочел дать очерк этой проблемы на материале "Расследования", предпринятого в 1252 г. чиновниками Карла Анжуйского [24]. В дальнейшем исследователи аграрной истории Средиземноморской Франции часто шли по этому пути, склоняясь к изучению более поздних источников, чтобы — сознательно или нет — экстраполировать затем полученные результаты на "темные
