века". С этого времени, если не раньше, в южнофранцузской историографии обозначился интерес преимущественно к эпохе высокого средневековья, более яркой и славной (трубадуры, альбигойцы, папский двор в Авиньоне и т. д.) и намного лучше обеспеченной источниками. Этому увлечению в немалой мере способствовало открытие богатейших нотариальных архивов Прованса и Лангедока [25].
Издание Марсельского картулярия положило начало серии аналогичных публикаций. До конца века были изданы картулярии аббатств Конк, Лерен, Сен-Сернен де Тулуз, картулярий Нимского капитула, монументальное издание документов, относящихся к истории Каркассона, переизданы и заметно расширены документальные приложения ко "Всеобщей истории Лангедока" К. де Вика и Ж. Вэссета, подготовлены подробные описания церковных фондов ряда департаментских архивов. В начале XX в. увидели свет картулярии монастырей Аниан и Желлон, собрания документов из архивов епископов Магелона, капитулов Авиньона и Безье, некоторые другие издания. Тем самым историки Средиземноморской Франции получили в свое распоряжение основной источник по истории каролингского и посткаролингского времени — грамоты. Однако долгое время они использовались почти исключительно для изучения политической, социально-политической и церковной истории. В конце XIX — начале XX вв. в этих областях появилось несколько важных исследований, перекрывших наконец достижения дореволюционной эрудитской историографии. Среди них выделяются широтой географического и хронологического охвата и скрупулезностью монографии Р. Пупардена [26] и Ж. де Мантейе [27]. В них хорошо освещены вопросы военно-политической истории региона, возникновение крупнейших сеньорий и линьяжей, административная и церковная география региона. Однако социально-экономической проблематике в них совершенно не уделено внимания. Говорю это, конечно, не в упрек, поскольку каждый исследователь сам выбирает, чему посвятить свои дни и ночи. В данном случае речь идет о работах высокого класса, разительно отличающихся от подавляющего большинства публикаций этого времени, посвященных истории местных культов, монастырей и епископств либо политической истории отдельных городов, как правило, настолько бесцветных и мало что добавляющих к сказанному эрудитами XVIII в., что их даже не хочется называть, иногда по-своему ярких, но удручающе дилетантских [28]. Но каков бы ни был научный уровень региональных штудий этого времени, их объединяет тематика, свидетельствующая о традиционализме местной историографии.
Разумеется, были исключения. Уже в конце XIX в, в контексте политической, церковной или правовой истории появляются исследования и по социально-экономической, в том числе аграрной, тематике. К их числу принадлежит очерк О. Молинье о социально-политической истории Лангедока IX–XII вв. [29] Доказывая (не всегда корректно), что феодальный строй сложился в регионе уже к концу каролингской эпохи, он обратил внимание на то, что различие между крестьянским держанием и феодом было выражено слабее, чем на Севере. Другая важная работа, принадлежащая перу Э. Кове и посвященная испанской иммиграции в Септиманию, поднимала ключевую для раннесредневековой истории региона проблему аграрной колонизации и ее влияния на поземельные отношения [30]. Упомяну также небольшое эссе Л. Бланкара о Марсельском полиптике [31], на протяжении десятилетий, в сущности до 70-х гг. XX вв., остававшееся единственной работой, в которой подробно рассматривался этот важнейший источник по социальной истории региона. Для историографии проблемы особенно важным был вывод Л. Бланкара о том, что в политике нет описания домена и отработочных повинностей. В скором времени другие историки, предпочитавшие работать более крупными мазками, распространили этот вывод на всю раннесредневековую историю Прованса [32].
Малочисленность специальных исследований по аграрной истории Средиземноморской и вообще Южной Франции сыграла с историками этого склада злую шутку. Занимаясь преимущественно Северной Францией [33] и будучи недостаточно знакомы с южнофранцузскими источниками, они брали материал из вторых рук чаще, чем следовало, и в том, что касается южнофранцузского материала, зависели от тех авторов, с работами которых им удалось познакомиться. При этом предпочтение отдавалось трудам дореволюционной эпохи, тогда как наблюдения скромных историков-краеведов зачастую упускались из вида.
Примером может служить история утверждения в историографии представления о Южной Франции как о стране аллодов. Общепризнанным оно стало, по-видимому, в 80-е — 90-е гг. прошлого века, когда вышло две специальных работы об аллоде [34] и несколько важных общих трудов по истории права, где этому вопросу также было уделено известное внимание [35]. Категоричность этот тезис приобрел, как всегда бывает, в популярных изданиях [36]. Однако в том, что касается противопоставления Южной Франции ("страны аллодов") и Северной Франции ("страны феодов"), и в трактовке самого понятия "аллод", историки этого времени не претендовали на особую оригинальность. Они опирались на авторитет предшественников, прежде всего февдистов XVII–XVIII вв. [37], а те в свою очередь нередко попросту пересказывали комментарии позднесредневековых юристов, которые, при всей их учености, далеко не всегда разбирались как следует в реалиях каролингского времени. Между тем, в конце XIX в. уже был накоплен материал, свидетельствующий о многозначности в Южной Франции термина "аллод". Например, в 1891 г. руссильонский историк-архивист Ж.-О. Брютай показал, что аллодом очень часто называли просто недвижимость [38]. Его книга не лишена недостатков (среди них — рассмотрение периода с IX по XIV в. как чего-то цельного, без должного внимания к произошедшим за это время изменениям), но материал в ней собран богатый и не оставляет сомнения в том, что автор превосходно знал источники. Для состояния историографии тех и последующих лет показательно, что это наблюдение, позволявшее сдвинуть исследование проблемы с мертвой точки, где оно находилось уже не одно столетие, по существу не было замечено.
Справедливости ради, ни П. Виолле, ни Э. Шенон, ни Э. Глассон, ни А. Люшер не пошли дальше утверждения, что в Х–XIII вв. аллоды были намного более многочисленны в Южной Франции, чем в Северной. Однако в скором времени из этого наблюдения были сделаны далеко идущие выводы. А. Сэ, говоря о каролингской эпохе, обронил фразу о сохранении на Юге аллода с меровингских времен [39]. Немецкий историк Ф. Кинер писал о многочисленных мелких аллодистах в каролингском Провансе [40]. М.М. Ковалевский связал южнофранцузский аллод с наследием бургундов и вестготов [41]. Парадоксальным образом признание этой специфики сочеталось у названных авторов с уверенностью в том, что общественный строй Прованса и Лангедока принципиально не отличался от общественного строя Северо-Восточной Франции.
Французские историки конца XIX — начала XX вв., занимавшиеся крупными социально-экономическими проблемами, уделяли мало внимания региональным и локальным исследованиям, отставая в этом от своих английских и немецких коллег [42]. Это было связано в первую очередь с еще не поколебленной приверженностью французских ученых позитивистской методологии, недооценивавшей значение частного, по сравнению с общим. Преувеличивая социально-экономическое единство раннесредневековой Франции и стремясь выявить в ее развитии именно общие черты, французские медиевисты этого