Павлюковский бунт мог быть подавлен посредством самих казаков, как и Сулиминский; но в это время Польша находилась в таком положении, что правительство нашлось вынужденным смотреть на казацкие злодейства сквозь пальцы, как войсковую усобицу, и готово было признать за Павлюком старшинство, как признало за Кононовичем.
Турки не простили полякам поддержки крымского хана. Кроме того, их раздражало появление на Черном море новых чаек из Запорожья. Они готовились к войне, и, как было слышно, наводили уже два моста на Дунае. Хан между тем играл двусмысленную роль, то подговаривая поляков к общей войне с турками, то входя с турецким диваном в условия на счет переселения буджацкой Орды, и угрожая Польше вторжением. 1637-й год был неурожайный. Дороговизна возросла до небывалой степени. Денег в королевском скарбе не было вовсе. Не на что было снарядить и одного нового полка; а старые квартяные хоругви, не получая жалованья, жили в долг и закладывали ростовщикам даже свое вооружение. Вместо повиновения ротмистрам, жолнеры бунтовали, подобно казакам, и, в виде реквизиции, грабили королевские, шляхетские и духовные имущества.
Правительственная неурядица дошла до того, что коронный гетман Конецпольский сделал манифестацию перед Речью Посполитою, слагая с себя ответственность в том, что войско не выведено в поле. При таких обстоятельствах ему было не до казаков.
Видя отечество в том положении, в каком оно было перед Хотинскою войной, он снизошел до того, что послал к Павлюку двух ротмистров с зазывом на войну с турками. Но Павлюк отвечал, что казацкие знамена обветшали, что казаки отказываются ходить в битву за шматьем, и просил прислать Запорожскому войску новое знамя вместе с другими войсковыми знаками. На такое унижение перед бунтовщиком Конецпольский согласиться не мог. Он обратился к частным средствам, которыми польско-русские паны обыквенно выручали свое отечество в его опасных столкновениях с азиатцами.
Между тем недавно приобретенный от Москвы край сделался новым источником бедствий, угрожавших Польше со стороны её общественной разладицы. Он отличался издавна пустынностью, как вообще были пустынны и польские, и московские окраины.
Война 1633 — 1634 года заставила убраться отсюда все зажиточное, все прочно оседлое и хозяйственное. Остались одни те подонки населения, из которых обыкновенно вырабатывались казаки. Но лишь только польские власти заняли города от имени своего короля, казенные, боярские и монастырские селища стали наполняться пришельцами.
Теснимые друг другом паны выпрашивали здесь вечистые и доживотные пожалования, а мелкая шляхта с откупщиками и арендаторами, жидами, армянами, греками, волохами, искала у новых помещиков и державцев выгодной переуступки владельческих прав. Чернорабочие соседних областей, привычные наследственно к переселению в просторные, малогосподные места на новые воли, хлынули отовсюду в эту Канаду Речи Посполитой, ища любезной всем бродягам украинской свободы и того хлеба, который называется лежачим. Правительственные паны и сам король, в качестве новых землевладельцев, покровительствовали эмиграции тем, что не давали ходу жалобам старых землевладельцев на зловредные для них зазывы со стороны заднепровской братии.
Неизбежное в польско-русском обществе и зловредное можновладство готовили таким образом новую область простонародных волнений, в придачу к давнишним малорусским пустыням, колонизованным панами по принципу личной свободы, которую рано или поздно приходилось им же самим ограничивать. Эти волнения сделались тем опаснее для польско-русской республики, что к беглецам из земли Королевской присоединились в Северщине беглецы из земли Царской. Великорусские крестьяне, слыша о безгосподном быте зарубежников, и зная прецеденты завидного их положения, забирали у своих помещиков скот, грабили всякую движимость, иногда убивали самих господ, и перебегали к соседней шляхте.
Таким образом, с одной стороны, приобретенный от Москвы край сделался рассадником будущих опустошителей Польши, а с другой — старые польско-русские хозяйства теряли рабочую силу и приходили в расстройство по мере того, как поселяне находили для себя выгодным и безопасным оставлять прежних помещиков для перехода в новые панские осады. От эмиграционных замешательств и убытков, высокие цены на съестные припасы сделались чувствительнее. Тесно связанные с этим финансовые затруднения правительства отражались на сборах к войне с турками, медленных, разорительных в своей неправильности для всего края, и ободряли подобных Павлюку демагогов к таким предприятиям, о которых в Московском царстве было не слыхать со времени изгнания поляков.
Руководители польской цивилизации, римские клерикалы, прибавляли к этому нестройному хору общественной жизни свою резкую ноту. Они продолжали распространять в Малороссии господство папы, не смущаясь никакими препятствиями.
Уже в 1620 году возник было в Киеве иезуитский коллегиум, точно редут против Москвы, напоминавшей о древней отчине своих государей самим вопросом атаману Сагайдачного, Одинцу. Появление восточного патриарха Феофана с его московскою миссиею и смелое восстановление православной митрополии в виду униатской заставили иезуитов отступить в ранговое имение киевских бискупов, Хвастов, чтобы оттуда вновь шагнуть на киевские высоты в 40-х годах того же столетия. Но зато город эпического русского князя Игоря, отбитый у Москвы Владиславом IV, показался им столь же удобным стратегическим пунктом, как и древний Полтеск, отнятый у неё Стефаном Баторием. Иезуитский коллегиум, памятный доныне в названии урочища Кляштором, украсил живописный наш Новгород-Северск.
Вместе с тем просветители Польши нашли возможным завести такую же фабрику папистов и на древнерусских берегах Альты, в столице нового казачества, Переяславе.
С 1631 года обширная Вишневетчина, обнимавшая Малороссию цепью городов и сел от Карпат до Путивля, сделалась таким же достоянием римского папы, как и владения наследников Князя Василия. Князь Иеремия Корибут Вишневецкий, в качестве просвещенного католика, презирал монахов и монахинь, которых бывший печерский молчальник, Исаия Копинский, водворял в его заднепровских владениях, но предвидя его ренегатства, Вишневецкий терпел их только ради своего родственника Петра Могилы, который для Римской Курии был spes magna futuri [51]. Когда честные игумены обращались к нему с просьбами и жалобами, он отвечал им с пренебрежением, и давал чувствовать близость насильственного их перехода под главенство римского папы. Зато в Лубнах, Ромне, Хороле и других городах своих строил он костелы, и при них помещал католических монахов разных орденов, как помещают в замках гарнизоны.
О притеснении православных жителей этим, покамест, очень слабым оккупационным корпусом, раскиданным среди широких займищ, и о защите русской церкви казаками не может быть здесь и речи в том смысле, как это у нас принято говорить в печати. Но форпосты католичества тем не менее томили многие сердца, сознававшие себя русскими, и привлекали грозу, готовую разразиться над польскими владениями.
Подобно тому, как иезуиты незримо для гражданской власти направляли уличных буянов на разорение иноверческих церквей, наши монахи и попы, в свою очередь, пользовались казаками гультаями для уничтожения маяков, направляющих движение в Русскую землю папистов. Говоря вообще, эти поклонники восточных патриархов были никак не хуже, но и не лучше, своих братий по ремеслу, поклонников римского первосвященника. Они были только невежественнее, и потому менее способны организоваться в сокрушительный заговор против свободы совести, но проповедовать религию вражды готовы были точно так, как и те, которые похищали у них духовные хлебы.
Лишь только анархисты павлюковцы одолели казацкую партию порядка, тотчас же вся кабацкая голь, все голодные и ленивые бедняки, призванные запорожцами к праздной и пьяной свободе, накинулись на королевские и панские города, отмеченные католическими сооружениями. Начали жечь костелы, убивать католических духовных и грабить их имущества. Потом принялись и за шляхту. Требовали от неё лошадей, оружия, одежды, съестных припасов и напитков для казацкого войска. При малейшем сопротивлении грабили, разоряли, подвергали насилиям, убивали. По мере возможности, шляхта давала гультаям отпор. В таких случаях казацкая голота нападала на панские дворы громадными купами, брала их приступом, расхищала панское добро и предавалась всяческим ругательствам над побежденными.
Пожары, грабежи, убийства, захватившие польско-русскую республику в такой голодный год и при таких тревожных обстоятельствах, распространили страх и смятение по всем старым и новым окраинам королевства. Адам Кисель, а за ним и другие паны, проживавшие в своих северских имениях, бежали с левого берега Днепра на правый, взывая к своей шляхетской братии о помощи против казацкого разбоя. Остальные урядники и землевладельцы запирались в укрепленных городах, и делали оттуда вылазки на Павлюковых гайдамак, разорявших безоборонные имения.
