касался в основном наследования крестьянских наделов и определял, что крестьянин, в должной мере исполняющий свои обязанности по отношению к помещику (барщину, оброк), мог завещать своим наследникам право занять его надел. Хотя закон представлял собой всего лишь формализацию широко распространенного обычного права, в какой-то степени он нес в себе потенциал ограничения произвола помещиков. Однако на практике реализацию этого права было чрезвычайно сложно отслеживать, особенно если конкретный случай влек за собой судебное разбирательство, — судебная система была на стороне аристократии, и в таких случаях требовались серьезные доказательства исполнения крестьянином всех обязанностей перед господином. Неточный и иногда неписаный характер данных обязанностей сам по себе был причиной негодования крестьян, поскольку год за годом землевладельцы могли легко увеличивать трудовые повинности, назначая некие единовременные задачи, которые впоследствии становились постоянными. Крестьянину было нелегко доказать, что все обязанности и повинности им выполнены, поскольку официальные инстанции были склонны в сомнительных ситуациях отдавать предпочтение землевладельцам.
Тем не менее закон 1802 г. стал первым шагом на пути реформ, и он интенсифицировал обсуждение в лифляндском ландтаге вопроса, следует ли и ему принять схожие меры. Формализация наследственного права среди половины крестьян эстонского происхождения (проживающих в Эстляндии) скоро стала известна другой половине эстонских крестьян, живущих в Лифляндии, и в этой ситуации неизбежным казалось некоторое уравнение их в правах. Также в Лифляндии, в латышскоязычной области возле Цесиса (Вендена) в районе Каугури, в октябре 1802 г. произошло значительное крестьянское выступление, показавшее, насколько недоверчивым стало на тот момент крестьянство. В этой области крепостные настаивали на том, что в вопросах государственных налогов и обязанностей они могут иметь дело напрямую с представителями короны. Местные землевладельцы сочли это требование невозможным, и в ответ на это против них выступила трехтысячная армия крестьян, вооруженных охотничьими ружьями, косами и кольями; пришлось вызвать регулярные войска, в результате чего двадцать два крестьянина умерли от полученных ран. Расследование инцидента показало, что более грамотные крестьянские лидеры читали в газетах о событиях Французской революции; более того, на протяжении десятилетий этот район был центром деятельности «моравских братьев», подозреваемых в том, что они прививают своим последователям дух неповиновения. Для усмирения крестьянского восстания балтийская немецкая аристократия вынуждена была положиться на регулярную российскую армию; это вмешательство повлекло за собой новую угрозу, поскольку показало, что правительство не может полностью положиться на местную землевладельческую аристократию в вопросах должного управления регионом.
После продолжительного обсуждения лифляндский ландтаг наконец предложил в 1804 г. новый закон, казавшийся необходимым в существующих обстоятельствах. Однако обсуждения в ландтаге и за его пределами показали, что для аристократов, владеющих крепостными, одним делом было принятие закона, чтобы успокоить царя, и другим — действительное воплощение закона в жизнь. Так или иначе, лифляндский закон, включивший в себя наследственное право эстляндского закона 1802 г., коснулся около 2600 землевладельцев и 500 тыс. крепостных, половина которых была эстонцами, а половина — латышами. Новый закон отступил от давнего принципа, согласно которому крепостной крестьянин был связан по закону лично с хозяином поместья; теперь считалось, что он связан с местом своего рождения. Крепостной крестьянин и его семья не могли теперь быть проданы или завещаны кому-либо еще. В дополнение к тому, что теперь крестьянское хозяйство передавалось по наследству, а крестьянин считался «прикрепленным» к местности, а не к личности помещика, закон также устанавливал правила относительно взаимодействия помещика и крепостного, осуществления местного правосудия и нормирования трудовых повинностей. Что касается правосудия, то окружной местный суд создавался в первую очередь для крестьян и разбора их жалоб; он состоял из трех человек, один из которых назначался помещиком, другой выбирался главами местных домохозяйств, а третий — батраками. Крестьяне могли также обращаться в приходский суд (термин «приходский» имел здесь скорее светское, чем религиозное значение), состоявший из четырех человек: в нем председательствовал хозяин поместья и работали три избранных крестьянских представителя. Следующим уровнем был земельный суд (Landesgericht), состоявший из трех землевладельцев и двух крестьян (один из них представлял крестьян коронных поместий, а другой — население частных поместий региона). Уровнем выше был высокий суд (Hofgericht) в Риге; в нем пришлось создать специальный департамент для разбора дел, в которые были вовлечены крестьяне. После трех жалоб на помещика, признанных судом несостоятельными, крестьянин должен был подвергнуться телесному наказанию.
Таким образом, новый закон создал официальную структуру, более приспособленную для рассмотрения крестьянских жалоб, а также признал важное различие в статусе между главами фермерских домохозяйств и батраками, хотя и не регулировал их взаимоотношения. Крестьянское крепостное население в любом районе состояло из этих двух важнейших категорий, иногда в пропорции 50:50. Условия жизни глав домохозяйств и членов их семей, согласно данной системе, теперь регулируемой законодательно, были намного лучшие, чем у батраков; последние же, вне зависимости от наличия у них семьи, служили главе домохозяйства на основе устной договоренности, обычно на протяжении года. Главы домохозяйств и их семьи обычно не трогались с места; батраки же переходили в пределах поместья от одной фермы к другой. Строго говоря, не существовало четкого разделения между «безземельными» и «имеющими землю» крестьянами, поскольку глава домохозяйства, не справившийся со своими обязанностями, также мог быть лишен надела и пополнить ряды батраков, а способный батрак, особенно женатый, мог получить от помещика надел. То есть представители обеих групп могли подниматься или опускаться по социальной лестнице, и наследование надела не было обязательным. Поскольку эти группы населения были велики, а их взаимоотношения регулировалась неписаными «соглашениями», трения между ними были неизбежны, и новая судебная система признавала, что между их представителями может существовать конфликт интересов.
Трудный вопрос нормирования труда с самого начала стал камнем преткновения, поскольку нормы барщины в Лифляндии базировались на сравнительном размере и плодородности крестьянского надела и помещичьей земли. Тот, кто держал реестр распределения наделов по размеру и качеству земли, определял, сколько рабочих дней должно конкретное хозяйство поместью, должен ли конкретный крепостной являться на барщину со своей лошадью и как именно распределить работы в течение года. Все это предполагало тщательно собранную практически применимую информацию о размерах и качестве наделов и существующих нормах труда. Такую информацию не всегда было легко получить; даже несмотря на то, что к 1804 г. Лифляндия находилась под контролем России уже около 80 лет, система сельскохозяйственного труда и распределение крестьянских наделов все еще основывалась на оценках и измерениях XVII в., то есть шведского периода.
Теперь же и помещики, и крестьяне после закона 1804 г. хотели новых данных — крестьяне справедливо полагали, что за предыдущие три поколения помещики извратили существующую информацию в свою пользу; помещики же, возможно, надеялись, что переоценка и перепроверка информации окажутся такой дорогостоящей и
