более ранних законов, особенно эстонских реформ 1802 г. Хотя они и имели весьма бесславное происхождение — потому что являлись продолжением переговоров и лоббистских попыток реформаторского периода, — декларации, сопутствовавшие им, высокопарно воспевали «рождение вольностей и свобод» для крестьян. В контексте аграрной истории побережья такой слог не был уж совсем неподходящим, поскольку законы об освобождении крестьян положили конец институту, являвшемуся важнейшей частью истории Балтийского побережья на протяжении 250 лет. Тем не менее стиль, которым была подана крестьянам весть об освобождении, был труден для понимания, поскольку лишь несколько разделов новых законов были переведены на местные языки — эстонский и латышский. Эти переводы были сделаны в основном представителями лютеранского духовенства, с трудом понимавшими сложные юридические тонкости документов об освобождении. Точное значение слова «свобода» выяснялось в сотнях тысяч конкретных ситуаций с течением времени, пока все крестьяне не поняли пределов освобождения и ограничений, которые продолжали существовать. На протяжении следующих пятнадцати лет, то есть до середины 30-х годов XIX в., эти ограничения играли в ежедневной жизни крестьян гораздо более важную роль, чем обретенные «свободы».
Законы об освобождении немедленно оказали влияние почти на все аспекты жизни крепостных крестьян. В трех провинциях под его действие подпадало около 84–85 % населения (в Эстляндии, согласно оценкам, 188 тыс. человек, в Лифляндии — 530 тыс. и в Курляндии 250 тыс. человек). Эти законы касались распределения собственности на земли, аренды земли в новых условиях, норм труда, который теперь не мог быть принудительным, географических перемещений крестьян и их личной идентификации, местных институтов и самоуправления, правового разрешения споров и наказаний за уголовные преступления. Три этих закона отличались датами внедрения и содержанием, но скорость их введения была различной в разных провинциях, и до конца 20-х годов XIX в. крестьяне всех трех провинций жили в примерно одинаковых условиях. Различия сохранялись, но теперь они заключались преимущественно в способах интерпретации новой ситуации земельной аристократией, сохранявшей монополию на политическую власть. Следует повторить, что наиболее заметные различия в положении теперь стали наблюдаться между латышскоязычными крестьянами, проживавшими в регионе Латгалии, входившем в Витебскую губернию, и латышскими крестьянами Лифляндии и Курляндии, а также между эстонскими и латышскими крестьянами, с одной стороны, и крестьянами литовских земель — с другой; между освобождением тех и других сменилось два поколения.
Освобождение крестьян не произошло на следующий день после издания трех новых законов — это был длительный процесс. Группы, состоявшие из глав домохозяйств и их семей, батраков и их семей, а также крестьян, напрямую приписанных к помещичьему хозяйству, должны были освобождаться по отдельности, с интервалом в шесть лет между каждой из этих групп, начиная с глав домохозяйств. Это затягивание процесса, разумеется, означало, что на протяжении некоторого времени после провозглашения нового закона крестьянство включало как «свободные», так и «зависимые» группы населения; при этом несвободные были возмущены таким неравноправием. Подобный подход к освобождению крестьян был вызван страхом, что тысячи вновь освобожденных крестьян немедленно покинут поместья и начнут искать пропитания на стороне. В некоторых местах для предотвращения этого были введены специальные меры — после того, как некоторые главы домохозяйств сочли, что провозглашение свободы дает им возможность немедленно снять с себя свои полномочия вместе со всей сопутствующей им ответственностью. В новых законах не содержалось точной информации, когда и каким образом крестьяне могут требовать реализации своего освобождения. Повторяющиеся инциденты, связанные с различным пониманием буквы закона, требовали ситуативного толкования, которое неизбежно оказывалось в пользу землевладельцев. Царское правительство, достигнув своей главной цели — отмены крепостного права, очевидно, не обращало внимания на недоработки при воплощении законов в жизнь, что позволяло местным землевладельцам толковать новые законы в своих интересах. Крестьянские волнения, продолжавшиеся во всех трех балтийских губерниях в 20-х, 30-х и 40-х годах XIX в., показали, что земельная аристократия не считала вынужденное согласие на отмену крепостного права свидетельством потери своего высокого социально-политического статуса.
Несмотря на все недостатки, законы об освобождении крестьян, касавшиеся большинства сельского населения (и, таким образом, всего население) Эстляндии, Лифляндии и Курляндии, создали значительные предпосылки для множества перемен, происшедших при жизни следующих поколений. Они изменили личный статус крестьян и создали социально-экономическую среду для того, что они могли делать и могли стремиться делать в своем новом статусе, — то есть заложили основы новых возможностей и ограничений. Одним из главных ограничений стал формальный переход всей собственности на землю в руки землевладельцев. Например, в лифляндском законе этот принцип формулировался следующим образом: «Все землевладельцы Лифляндии и Сааремаа отказываются от всех прав, которые до того времени, как наследственные хозяева своих земель, имели над прирожденными крепостными на этих землях. Однако землевладельцы сохраняют в своей собственности земли, которыми могут распоряжаться по своему желанию…» Одним росчерком пера это условие уничтожило для крестьян возможность считать свои держания положенными им по обычному праву. Комментаторы новых законов объясняли, что в данной ситуации каждый получил некое преимущество: крепостные — личную свободу, помещики — право собственности на всю землю поместий. В результате исчезло не только обычное право, но и гарантии, полученные крестьянами по закону 1804 г.: если крепостной в полной мере выполнял свои обязательства перед помещиком, он не мог быть лишен своего надела. Однако обстоятельства изменились: в принципе, землевладельцы теперь могли законным образом изгнать крестьян с их наделов по своему желанию, если, например, хотели присоединить крестьянский надел к полям помещика. Такие случаи точно имели место, но насколько часто — остается спорным вопросом. Эмпирическое изучение вопроса передачи главенства в крестьянских домохозяйствах из поколения в поколение в период 1816–1850 гг. показывает, что в большинстве случаев крестьянская ферма оставалась в руках одной и той же семьи и главенство в ней переходило от отца к сыну. Тем не менее надежда на справедливое отношение совсем не тоже самое, что полное право владеть своим наделом, а законы об отмене крепостное право лишили крестьянина шансов на владение землей, если только он не выкупал надел у помещика в свою собственность. В первой половине XIX в. такие случаи оставались редкими.
С теоретической точки зрения законы об отмене крепостного права явно основывались на одной из версий экономического либерализма Адама Смита, работы которого часто упоминали и цитировали образованные аристократы и государственные чиновники, обсуждая новые законы. Основная идея этой теории состояла в том, что освобожденный крестьянин становится самостоятельной единицей на рынке труда, способной продавать свой труд тому, кто больше заплатит, и сможет заключить со своим работодателем договор как независимый человек. Как было сказано в курляндском законе: «С этого времени освобожденные крестьяне… и владельцы поместий должны вести себя соответствующим образом, закрепленным в договоре, подписанном обеими сторонами». Крестьяне предлагали свой труд, поместья — землю, и
