имена крестьян, пока те не привыкли, наконец, к свои новым фамилиям. Процедура обретения фамилии приобрела широкий масштаб, но в большинстве случаев фамилия начинала требоваться с того момента, когда крестьянин официально освобождался от крепостной зависимости. К этому моменту от крестьянина требовалось либо выбрать себе фамилию, либо принять ту, которую ему дадут местные власти. Раньше большинство крестьян были известны по именам, под которыми их крестили; к имени добавлялось название хозяйства, в котором они жили. Теперь же к имени, получаемому при крещении, добавлялась новая фамилия, а название хутора или деревни отпадало. В действительности же большинство крестьян, если им предоставляли выбор, предпочитали выбирать в качестве фамилии именно название своего хутора или деревни; если же фамилии давали «сверху», то это делалось достаточно произвольно. В латышскоязычных регионах духовенство убеждало прихожан избегать фамилий, звучащих «по-немецки», очевидно ожидая, что крестьяне в массе начнут стремиться брать фамилии, ассоциирующиеся с более высоким социальным статусом. Если в этот процесс вовлекались помещики, то фамилии, даваемые крестьянам, зачастую зависели от барской прихоти. Тем не менее этот аспект освобождения усилил в восприятии многих крестьян чувство, что пришло новое время, — не только потому, что теперь они были свободными, но и потому, что получили в глазах закона статус самостоятельных личностей. Поколения латышей и эстонцев, рожденных во время периода освобождения, в большинстве случаев легко адаптировались к своим новым именам, хотя на протяжении XIX в. властям и поступало множество обращений с просьбами изменить недавно полученную фамилию на более подходящую.
Восстание 1830–1831 гг. в литовских землях
Хотя в сельских местностях Эстляндии, Лифляндии и Курляндии на протяжении десятилетий после формального освобождения крестьян происходили локальные беспорядки, контроль петербургского правительства над этими землями всегда был прочным. Беспорядки носили характер случайных инцидентов, были реакцией на неправильно понятые нововведения, и они легко прекращались после минимального применения силы или даже одной ее демонстрации. Претензии недовольных не носили идеологического характера, хотя во многих случаях можно было заметить желание более значительных перемен. Совершенно точно в этих случаях не поднимались вопросы политического самоопределения и собственной государственности — эстонские и латышские крестьяне были далеки от подобного радикализма. Балтийская немецкая землевладельческая аристократия — единственный класс, который мог бы интересоваться столь высокими материями, — также ни в коей степени не была настроена их рассматривать, особенно в правление консервативно настроенного брата Александра I — Николая I, вступившего на российский престол в 1825 г.
Основной целью правящих классов в балтийских губерниях было сохранить привилегии, дарованные им ранее; более того, в течение XIX в. все больше балтийских немцев из среднего сословия и высших классов стремились поступить на государственную службу Российской империи, чтобы сделать карьеру; петербургское правительство, в свою очередь, нуждалось в образованных «выходцах с Запада». Правительство намеревалось расширить бюрократические институты в Прибалтике, хотя бы и в отсутствие национального парламента; царское правительство сталкивалось с определенными сложностями, связанными с эффективным управлением расширяющейся многонациональной империей, поэтому нуждалось в образованных и талантливых людях на всех уровнях. Первым царем, серьезно задумавшимся над вопросами внутреннего управления, был Николай I (1825–1855), а его сын Александр II продолжил усилия по централизации страны и координации внутреннего управления. По иронии судьбы в 40-х годах XIX в. не только балтийские немцы, но и многие эстонские и латышские крестьяне примирились с российской гегемонией; при этом, в отличие от высших классов, примирение произошло не по карьерным соображениям — дело было в том, что они стремились избавиться от отработочной ренты. В надежде получить собственную землю, балтийские крестьяне массово переходили в православие. К 1848 г. в Лифляндии около 65 600 эстонцев и 40 400 латышей сменили конфессию (согласно оценкам, их число составило 16–17 % всех христиан балтийских губерний).
Эта тенденция не коснулась Курляндии, где православные священники проявляли нетерпимость к любым новообращенным, перешедшим в православие.
В десятилетия, последовавшие за Наполеоновскими войнами, литовские земли стали значительно отличаться от других балтийских территорий — это проявлялось в процессе освобождения крестьян, в реализации реформ, в массовом переходе населения в православие и т. д. Конечно, крестьяне, говорившие по-литовски, теперь проживали в трех или четырех примыкающих друг к другу губерниях (а также в Малой Литве в Пруссии), и их ежедневная жизнь определялась различными административными практиками и правилами. Большинство литовских крестьян оставались крепостными до 1861 г.; вся территория бывшего Великого княжества Литовского имела меньше городов, чем другие балтийские губернии; римская католическая церковь по-прежнему оставалась здесь могущественной силой; существовавшее ранее этническое и лингвистическое разнообразие, характерное для Великого княжества Литовского до разделов Речи Посполитой, оставалось столь же значительным и даже увеличилось вследствие экспансии пришлого населения. В отличие от Эстляндии, Лифляндии и Курляндии, здесь недовольной русским правлением была одна значительная социально-экономическая группа населения — дворяне-землевладельцы. Ее происхождение было трудно определить: большинство дворян полонизировались как с точки зрения языка, так и культуры, и было бы нелегко провести границу между собственно литовским и определенно польским самосознанием, если речь шла о дворянстве. Связи между польскими и литовскими землевладельцами Речи Посполитой были глубокими и касались как генеалогии и языка, так и культуры в целом. Для людей извне, и особенно представителей российской администрации, различия между ними были неясны и в конечном итоге не важны. Однако дворянство, как и представители некоторых семей магнатов, имело выраженную историческую память: Речь Посполитая распалась всего лишь поколение назад, в 1795 г. Многие из них сохранили «остаточную лояльность» этому независимому государству, хотя за прошедшие десятилетия такое чувство и сгладилось. Более того, потомки последнего поколения, заставшего это государство, выросли в Европе, где витали революционные идеи, Наполеон только что значительно изменил жизнь в Центральной Европе, и здесь развивался политический либерализм. Краткое присутствие Наполеона в Прибалтике, фактически, закончилось в 1815 г., когда было создано так называемое Царство Польское, так что восстановление прежних политических форм не могло произойти нигде, кроме фантазий. Другими словами, у петербургского правительства были серьезные причины не доверять политическим элитам приграничных польских и литовских земель, и недоверие это оставалось вполне актуальным в xтретьем десятилетии XIX столетия.
Александр I, однако, обращался с бывшими территориями Речи Посполитой в некоторой степени милостиво, видя возможность поэкспериментировать с конституционализмом, как он экспериментировал в балтийских губерниях с аграрными реформами. Игнорируя подозрительность своих приближенных, он был толерантен к польской Конституции и не стремился русифицировать судебную и образовательную систему Царства Польского. Несколько высокопоставленных польских аристократов могли в какой-то степени влиять на политику Александра в этих приграничных территориях. Однако такой либерализм практически не умиротворил дворянство, и в первые два десятилетия правления Александра продолжали расти антиимперские настроения, особенно среди молодых людей, учившихся в Виленском
