«национализировать» росчерком пера, но, постепенно закрывая монастыри, можно было лишить церковь значительной доли ее собственности. Католическое духовенство нельзя было просто изгнать из страны, однако можно было лимитировать его деятельность, в частности ограничивая переписку священнослужителей с Римом и определяя, как часто они могут выезжать за пределы своих приходов. Проповеди нельзя было запретить, но возможно было подвергнуть цензуре, и в результате католические священники должны были публично молиться за успехи политики царского правительства — например, за успешное подавление восстания 1831 г. Эти меры, принимаемые одна за другой, вынудили папство после 1831 г. разработать секретные инструкции, направленные на то, чтобы церковь могла выполнять свои функции, особенно когда в 40-х годах XIX в. давление правительства стало особенно сильным, предусматривавшим даже наказания для землевладельцев, помогающих церкви. В 1847 г. папа Григорий XVI и Николай I подписали соглашение о положении католической церкви в Российской империи, но это почти не изменило политику российского правительства, поскольку некоторые положения данного соглашения полностью игнорировались царскими чиновниками. Продолжало углубляться культурное, экономическое и социальное отделение латышского населения Лифляндии и Курляндии от населения Латгалии, так что спустя поколение деятели латышского националистического движения вынуждены были снова открывать языковое родство между ними и крестьянами, живущими за границей Витебской губернии.
Патронат и клиентская зависимость в сфере культуры
Консервативное правление Николая I (с 1825 г.) все больше характеризовалось триадой православие — самодержавие — народность, и политика русификации литовских земель была выражением этого принципа. Тем не менее история в разных регионах России существенно различалась, и повсеместное насаждение единообразия было невозможным. На Балтийском побережье, помимо прочего, в середине XIX в. происходили интересные изменения в отношениях между существующими культурным элитами — балтийскими немцами и поляками — и народами, воспринимающими их культуру, то есть эстонцами, латышами и литовцами. Российская администрация не проявляла особенного интереса к этим взаимоотношениям, удовлетворяясь тем, что на вверенной ей территории поддерживался мир, и политическая цель контроля над этой местностью казалась достигнутой. Однако нерусское население упомянутых регионов было связано друг с другом различными способами помимо социально-экономического взаимодействия, и ослабление этих связей в результате отмены крепостного права в Эстляндии, Лифляндии и Курляндии распространялось на другие сферы жизни.
Так, поколение эстонцев и латышей, родившихся в период отмены крепостного права (1816–1819), выросло в обществе, где не были настолько актуальны прежние обычаи почтительного преклонения перед высшими классами. Образованное сословие в среде балтийских немцев понимало это: вопрос онемечивания крестьянства оставался дискуссионным; некоторые настаивали на внедрении масштабной программы, направленной на реализацию этой задачи, тогда как другие (последователи Гердера) считали своим почти религиозным долгом поддерживать и развивать эстонский и латышский языки и фольклор. Теперь, вступая в преклонный возраст, Гарлиб Меркель, яростный обличитель крепостничества конца XVIII в., в 1820 г. писал, что просвещение крестьян представляет собой угрозу; он боялся, что оно может привести к появлению нежелательных «сепаратистских» настроений среди образованной деревенской молодежи. В 1820–1855 гг. не отмечалось появления новых dramatis personae (лат. действующих лиц) в культурной жизни балтийских губерний, однако некоторые изменения все-таки имели место. Высшее образование получало все большее число людей эстонского и латышского (и, соответственно, крестьянского) происхождения; все больше таких людей писали и публиковали произведения на родном языке; они выражали согласие со стремлениями своих коллег — ученых из числа балтийских немцев, — озабоченных проблемами образования для крестьян и выпуска художественной литературы на местных национальных языках, и они все больше были склонны полагать, что стремление к интеллектуальной жизни не нуждается в оправданиях. Они почти не имели отношения к борьбе за власть между российской администрацией и балтийскими немецкими рыцарствами; их борьба за свои права происходила на более низком уровне.
Обозревая ежегодно состояние «нашей латышской» или «нашей эстонской» литературы, балтийская немецкая пресса использует местоимение первого лица, подчеркивая определенное чувство «собственности» на нее, — балтийские немцы создали эту литературу, «взращивали» ее и, соответственно, в каком-то смысле чувствовали себя ее «собственниками». Первое поколение образованных эстонцев и латышей, стремившихся писать на родном языке, практически в полной мере разделяло это мировоззрение, и увеличение их числа не порождало пока другого отношения, однако эта ситуация повлекла за собой некоторые психологические изменения. Для большинства ученых из числа прибалтийских немцев, пишущих на латышском или эстонском о жизни в указанных регионах, это занятие носило характер хобби; однако для литературно одаренных латышей и эстонцев (число которых могло расти там, где система сельского образования справлялась с задачей обучения всех, кто к нему стремился) создание работ на родном языке воспринималось как некая миссия (Sendnung). Никто из людей такого происхождения не сталкивался ранее с подобной задачей, и никто, соответственно, не мог предсказать результат такой деятельности.
В Эстляндии, Курляндии и Лифляндии к балтийским немцам относились как к покровителям местной культуры: именно они в 1822 г. начали выпускать первую газету на латышском языке — Latviešu avīzes («Латышская газета»), а инициатором этого начинания стал лютеранский пастор К.Ф. Ватсон. Балтийские немцы, состоявшие в Обществе латышской литературы, основанном в 1824 г., писали обширные сочинения, посвященные латышскому языку и фольклору; в качестве участников так называемой группы эстофилов в Эстляндии и эстоноязычной части Лифляндии они выступали за сохранение и развитие эстонского языка и фольклора. Владея обширными библиотеками и работая в качестве учителей в крестьянских школах, они снабжали своих лучших учеников книгами, чтобы подготовить их к получению высшего образования. Институт подготовки учителей для сельских начальных школ был основан в университетском городе Дерпте в 1828 г.; аналогичный институт, возглавленный латышом по происхождению Янисом Цимзе (1814–1881), был основан в Валке в 1839 г. Оба учреждения финансировались с помощью лифляндской аристократии и других частных пожертвований; в них получили образование сотни учителей приходских школ. Ведущее образовательное учреждение в балтийских губерниях — университет — также располагалось в Дерпте (Тарту); он был снова открыт Александром I в 1802 г. после векового перерыва, последовавшего за его закрытием во время Северной войны. Возглавляемый Георгом Фридрихом Парроттом (личным другом Александра I), Дерптский университет хорошо финансировался на протяжении XIX в. и собрал под своим крылом множество известных ученых из числа балтийских немцев, также рекрутируя и выдающихся ученых из других частей Европы. Именно благодаря Дерптскому университету молодые латыши и эстонцы в 30 — 40-е годы XIX в. стали стремиться к тому, чтобы получить более глубокое образование, а не ограничиваться тем, что им предлагают институты по подготовке учителей. Хотя число таких латышей и эстонцев в эти десятилетия оставалось незначительным — возможно, их было несколько десятков, — но по сравнению с недавним и давним прошлым даже оно выглядит впечатляюще.
Каким бы ни было число высокообразованных эстонцев и латышей, сам факт наличия представителей местного населения с университетским
