образованием был беспрецедентным и почти невообразимым, так как являлся угрозой культурной гегемонии балтийских немцев с их тесными связями с культурой Центральной Европы. Местные «правила» социально-экономической мобильности оставались неизменными: на определенной стадии образования и личного развития от человека ожидалось, что он оставит свое прошлое позади и перейдет — социально, лингвистически и культурно — на другой уровень, представленный основными институтами, сложившимися на побережье Балтики. Следовательно, научный интерес к местным культурам мог в этом случае рассматриваться с совершенно новой точки зрения. Карьеры таких молодых латышей, как Анзис Ливентальс (1803–1877), Анзис Лейтанс (1815–1874), Янис Рюгенс (1817–1876) и Эрнестис Динсбергис (1816–1902), шли по одному и тому же пути: их исключительные способности были замечены учителями в школьные годы; учителя уговаривали их не бросать обучение слишком рано (что было характерно для крестьянских семей); их обучение финансировалось родителями, родственниками или покровителями; далее они профессионально развивались в таких практических сферах, как медицина, обучение, юриспруденция, работа в местных органах управления; всю жизнь они писали на латышском языке и публиковались в таких изданиях, как «Латышская газета»; они женились на девушках из латышских семей со схожими стремлениями или же из семей балтийских немцев. Такие на первый взгляд ничем не примечательные биографии, однако, могли включать в себя важные достижения; так, например, Фридрих Рейнгольд Крейцвальд (1803–1882), родившийся в Эстонии в семье крепостных крестьян и получивший степень доктора медицинских наук в Дерпте в 1826 г., в период с 1853 по 1862 г. собирал и публиковал эстонский фольклор, что завершилось изданием эпической поэмы «Калевипоэг» («Сын Калева»). Друг и коллега Крейцвальда, Фридрих Роберт Фельман (1788–1850), который родился в семье управляющего поместьем в Эстонии и также получил степень доктора медицинских наук в Дерпте в 1824 г., развивал направление кардиологии, хотя большую часть жизни он писал об эстонском фольклоре, языке и эпической поэзии.
Для этого поколения была характерна еще одна черта: мало кто из его представителей был известен как автор лишь одного литературного произведения. Творя на родных языках, они пробовали себя во множестве жанров: поэзии, прозе, переводе, научно-популярных произведениях. Их отношения с коллегами из числа балтийских немцев, которые также писали на местных языках и продолжали финансировать ученые сообщества, чтобы представить их труды перед публикой, оставались дружелюбными, но для наиболее талантливых из них стало ясно, что в явном покровительстве больше нет необходимости.
В Литве период с 1820 по 1850 г. нельзя назвать временем, последовавшим за освобождением крестьян, так как на этих землях крепостное право не было отменено, и, как уже было сказано, российское правительство особенно тщательно контролировало данные территории (в ответ на восстание 1830–1831 гг.). Несмотря на другой социально-экономический контекст, культура в Литве во время правления Николая I продолжала развиваться по-старому и знаменовалась значительными достижениями, подчеркивавшими сходство и различия между Литвой и балтийскими губерниями. Закрытие Виленского университета стало ощутимым шагом назад с точки зрения развития высшего образования на литовских землях; в то же время многие из тех, кто стремился получить такое образование, казалось, не чувствовали себя ущемленными. Литовская литературная деятельность в основном концентрировалась в Жемайтии, где литовский, без сомнения, оставался языком крестьян и мелкопоместного дворянства (везде на землях бывшего Великого княжества Литовского литовцы говорили, в зависимости от региона, на на литовском, белорусском, русском или польском языке).
В период с 1820 по 1850 г. на литовском языке писали и издавались около двадцати человек. Биографии трех наиболее известных из них показывают, как нелегко им приходилось. К примеру, Дионизас Пошка (1757–1830), происходивший из семьи мелких дворян Жемайтии, пробовал себя в разных занятиях, но, в конце концов, посвятил жизнь работе судебного чиновника и нотариуса. Он не окончил университет, но продолжал переписываться с профессорами Виленского университета (до его закрытия) на темы, связанные с лингвистикой, поэзией, археологией и другими гуманитарными науками. Симонас Даукантас, родившийся в крестьянской семье в Жемайтии, получил степень магистра в Вильнюсе в 1825 г. и на протяжении следующих пятнадцати лет работал переводчиком у генерал-губернатора Риги, а также на сходных должностях в Санкт-Петербурге. Его карьера писателя характеризовалась самоограничением: он категорически отказывался писать на польском языке, но, несмотря на свое решение, стал первым литовцем, опубликовавшим написанную на литовском языке историю Литвы (1822) и историю его родины, Жемайтии (1838). Также в сферу интересов Даукантаса входило коллекционирование литовских фольклорных сказок и песен. Мотеюс Валанчюс (1801–1875) более эффективно способствовал адаптации польской культуры в Литве. Он переделал на польский лад свою фамилию, став Волончевским, принял сан католического священника, впоследствии стал ректором нескольких семинарий и в 1850 г. был рукоположен в сан епископа Жемайтии. Он писал на многих языках; его труды на литовском отличались динамичным стилем, легким для восприятия читателей. На протяжении всей жизни Валанчюс писал книги и рассказы на литовском, затрагивая множество различных тем, включая историю его епархии; также его перу принадлежали религиозные труды, посвященные Иисусу и святым; он акцентировал внимание на жизни Фомы Кемпийского. Также Валанчюс создавал художественные произведения для крестьян и книги для детей; его творчество характеризовалось реалистичным изображением деревенской жизни в Литве. Он полностью отказался от политической темы, что было успешной стратегией выживания для католического иерарха в годы правления Николая I. Тем не менее Валанчюс должен был понимать, что его многочисленные литературные опыты на литовском языке имеют культурно-политическое значение, учитывая и доминирование польскоговорящих клириков в литовской католической церкви, и усилия царского правительства минимизировать опасность, исходящую от сохранения самобытной культуры на бывших территориях Речи Посполитой.
Сложившийся феномен одновременного культурного покровительства и культурного заимствования, неразделимых, как две стороны одной медали, нельзя было отменить царским указом: они отражали настроения, сложившиеся в результате отсутствия баланса политической и экономической власти на побережье Балтики. Жизнь отдельных эстонских, латышских и литовских авторов демонстрирует примеры уверенной культурной самоидентификации и уверенности в собственной культуре, и наличие подобных писателей говорит о становлении их читательской аудитории; однако их количество еще не достигло критической массы, позволяющей говорить о литовском, латышском или эстонском образованном сословии. Чтобы получить должную оценку своих трудов, они должны были вращаться в уже сложившихся кругах немецко-или польскоговорящих интеллектуалов. Последние, в свою очередь, в этот период были больше озабочены своей ролью защитников и хранителей западной культуры во все более и более агрессивном русскоязычном политическом контексте, включавшем систему цензуры, распространявшейся на все публикуемые издания (возможно, наиболее жестокой эта цензура была именно в литовско-польских землях), и растущее беспокойство представителей российской администрации относительно того, что западные приграничные районы могут быть слишком подвержены сепаратистским порывам.
В дополнение к этому, образованные потомки крестьян испытывали сильный соблазн, связанный с практической стороной жизни:
