считал истинно немецким, второй международным или еврейским. Однако с 1930 г. он начал искать признания у деловых людей, которые таких тонкостей не понимали. Теперь нацистский социализм отошел на задний план, сменившись более расплывчатыми требованиями социальной справедливости. Эта двусмысленность осталась ахиллесовой пятой нацизма. Впрочем, некоторые социалистические склонности у движения сохранились. Они и повлияли на политэкономическую часть избирательной стратегии нацистов после того, как разразилась Великая депрессия; но об этом мы расскажем в следующей главе.
ИДЕОЛОГИЯ ЧЛЕНОВ НАЦИСТСКОЙ ПАРТИИ
Стоит ли принимать всерьез это миропонимание нацистов? Важный вопрос состоит в том, разделяли ли его члены партии. Очевидно, наши сведения о сотнях тысяч рядовых нацистов очень ограниченны. Самый объемный наш источник, позволяющий судить об убеждениях нацистских боевиков, — 581 конкурсное эссе на тему «Почему я стал нацистом», присланное в нацистский партийный журнал. В 1934 г. эти материалы попали в руки американского социолога-любителя Теодора Абеля. Эссе были опубликованы в его книге, вышедшей в 1938 г., а затем дважды переработанной Питером Мерклом (Merkl, 1975; 1980). Очевидно, авторы эссе не представляли собой случайную выборку, охватывающую все слои нацистов. Это были вполне грамотные люди, скорее всего, из среднего класса, «старые бойцы», более преданные фашизму, чем члены организации в среднем. Однако эти нацистские боевики разделяли убеждения, описанные выше. В 32 % эссе основной темой является трансцендентный Volksgemeinschaft, в 23 % выражен сверхпатриотизм (гордость за Германию и ненависть к ее врагам), 18 % авторов называют Гитлера воплощением Volk, 14 % сосредоточены на антисемитизме, 6 % — на романтике крови и почвы и 5 % выступают за захват утраченных территорий вооруженным путем — весьма узкая идеологизация.
Большое внимание эти боевики уделяют врагам. В 63 % эссе основными врагами названы марксисты/коммунисты/социалисты, лишь в 18 % евреи, в 8 % капиталисты, в 5 % католики. В трети эссе антисемитизма совсем не видно, в половине эссе некоторый антисемитизм чувствуется, для 13 % авторов стоит на первом плане. Около 22 % демонстрируют ненависть к иностранцам, 15 % — к инородцам в Германии, 5 % упоминают заговор между теми и другими. Почти все пишут о своей ненависти к Веймарской республике: 30 % — потому что ею правят евреи и прочие ненемцы, 19 % — из-за многопартийности, 9 % считают ее марксистской, 3 % — либеральнокапиталистической, 23 % — и либерально-капиталистической, и марксистской одновременно, 6 % — «черной» (то есть католической) и «красной». Немного более 50 % полагают, что врагов невозможно переубедить разумными доводами. Около 21 % используют эпитеты, очерняющие и расчеловечивающие оппонентов («недочеловеки», «крысы», «убийцы»). Около 40 % выступают за войну, 48 % увлечены насилием «до степени, заставляющей предположить садизм или мазохизм». Однако, помимо культа фюрера и милитаризма, особого этатизма в этих эссе не чувствуется (Merkl, 1975: 453–542). Основные враги — большевики, которых часто связывают с евреями и Веймарской системой. Часто используются биомедицинские расистские термины, тесно переплетаются понятия этнических и политических врагов, очистить от которых Volksgemeinschaft можно только насилием. Насилие, как замечает Фридлендер (Friedlaender, 1997), говоря о нацистском антисемитизме, носит искупительный характер, эмоционально привязывает нациста к Германии, движению и фюреру. Суть нацизма — это трансцендентный и очистительный органический национализм, выраженный в партийной программе и пропаганде. Однако он включал в себя не только рациональные рассуждения. Он требовал «прыжка веры», требовал преданности. Идеологическая власть вообще редко основана на разумности и логичности посылок. Самая сильная ее сторона — это простые и звучные призывы, возвышающие человека над повседневностью и придающие смысл его действиям. Именно такие призывы придавали нацизму силу и страсть.
Что можно сказать о рядовых нацистах, возможно, не умевших писать даже такие эссе? Свидетельства о них очень разрозненны, но кое-что найти можно.
Голоса самих рядовых нацистов доносятся до нас из анкет, заполняемых при вступлении в «штурмовые отряды» (СА). С 1930 г. в этих анкетах появилась графа «причины вступления». Ответы даются по большей части простые, но по существу. Вот пишет один инженер:
Я вступаю в ряды СА, чтобы поддержать фюрера и Германию в битве против коммунистов и социал-демократов, предателей народа и родины, чтобы помочь уничтожить этих паразитов до последнего, даже ценою моей жизни!
Около 70 % новых членов СА на 1930 г. были рабочими; их ответы звучат еще проще:
О работе теперь и речи нет — марксистское правительство не понимает, как обеспечить людей работой и хлебом.
Хочу участвовать в этой организации, которая обеспечит единство немецкого народа и даст немецким рабочим возможность участвовать в производительном процессе.
Я вступаю в СА, потому что с детства был националистом. Так воспитал меня мой отец, тоже рабочий: у него не было времени, чтобы якшаться с коммунистами или социалистами.
Новое движение, фюрерский принцип привлекают меня уже давно. Я верю в Национальную Идею, провозглашенную нашим вождем.
Я националист, люблю Отечество, никогда раньше не состоял ни в каких политических партиях.
Я давно хочу, чтобы в Германии наступил порядок, чтобы мы изба вились от еврейской заразы, и пусть поскорее придет тот день, когда мы сможем уничтожить социал-демократических заправил.
Я немец и ариец — и считаю ниже своего достоинства поддерживать это буржуйское еврейское правительство.
Я не стану рассматривать здесь мотивации своей выборки нацистских военных преступников, которую представлю в следующем томе (хотя бы потому, что все они были достаточно необычные люди). Однако, как и любое успешное движение, нацизм привлекал к себе и сторонников с расплывчатой или минимальной мотивацией. Так, офицер Герштейн (тот, что позднее, рискуя жизнью, разоблачал нацистский геноцид) вспоминал, что присоединился к движению сразу по получении инженерного и медицинского образования — из чистого идеалистического национализма. Он верил, что нацисты возродят Германию. Шельтес, молодой архитектор, сотрудник Альберта Шпеера (гитлеровский градостроитель и экономист), чувствовал, что «должен сделать выбор… между левыми и правыми. Политическим в Германии стало все… и я выбрал правых — то есть национал-социалистов». Хупфауэр, впоследствии секретарь-референт Шпеера, а в то время многообещающий адвокат, надеялся учиться за границей. Однако «друзья убедили меня остаться. Партия намеревалась изменить всю систему трудовых отношений, выстроив ее на принципе совместного управления и разделения ответственности между управленцами и рабочими. Умом я понимал, что это утопия, но сердцем в нее верил. Тот суровый, но заботливый социализм, что обещал нам Гитлер, отвечал моим чаяниям» (Sereny, 1995: 146, 180–181, 356). Как видим, эти два члена команды Шпеера демонстрируют «прыжок веры», хотя, будучи интеллектуалами, разумеется, они не могли не понимать фундаментальную политическую и классовую двойственность нацизма: он — правое движение или движение, примиряющее классы?
Именно с этой двойственностью связаны основные проблемы и внутренние противоречия движения. В 1932–1933 гг. СА упорно сопротивлялась
