Стоять в очереди к мельнице, вместе прочищать ров вокруг замка, всем селом работать в течение нескольких дней на господской земле — уже это одно объединяло людей между собой; но еще более сплачивающей силой сеньории были «кутюмы», «вольности», вытребованные у господина. Иногда приходилось платить для того, чтобы сеньор уступил или поделился правами; но, как правило, сам господин не очень-то сопротивлялся, поскольку понимал, что происходящее — в его собственных интересах: работники оставались на прежнем месте, он же упрочивал свою власть над ними путем незначительных уступок, передавая в общее пользование то, чем не мог пользоваться самостоятельно — леса, пруды, заповедники. Большинство этих «отказов» стали возможны благодаря договоренности, об этапах которой мы знаем довольно мало; наверняка господин вел себя сговорчиво, если только речь не заходила о его праве судить и воевать; но нужно было платить, чтобы он уступил право доступа на пустующие земли, выпасы, чащобы, целину, лесосеки, становившиеся затем «общинными». По итогам взаимных уступок можно было составить письменный акт. Они во множестве сохранились от Испании уже в X веке, Северной Франции в XI–XII веках, Германии и Италии в XIII веке. В этих документах речь шла об увеличивавшейся площади пахотных участков для крестьянства; деньгах для сеньоров, чье снаряжении и расходы на поддержание престижа постоянно возрастали. Все эти «хартии», «ассизы», «перечни прав», «фуэрос» стали зримым воплощением крестьянских «завоеваний».
Впрочем, не будем впадать в крайность и воображать себе этакий «золотой век», хоть некоторые следы его и прослеживаются в период между 1180-ми и 1240-ми годами. Встречались и дурные господа, кого взаимные раздоры заставляли забыть о собственной выгоде или те, кто проникся духом «классовой борьбы», чьи отголоски доносит до нас литература того времени. Худшими из них были служители Церкви, особенно цистерцианцы, рьяные приверженцы «самостоятельной обработки земли», не сулившей крестьянам никакой выгоды. Что касается самих деревенских жителей, с трудом верится, что все они смогли получить и насладиться пожалованными привилегиями, уж больно безмятежная картина получается: скорее стоит предположить, что все более и более широкая социальная пропасть разделила одних, способных заплатить общую сумму за вырванные у сеньора преимущества, и других, кто остался ни с чем. В городах, которые так часто приводят в пример, этот внутренний разлом был еще более заметным, поскольку те горожане, кто вел борьбу за освобождение, уже принадлежали к кругу привилегированных, будь то цеховые мастера, городские аристократы, купцы или судовладельцы: и они не забудут себя при распределении полученных от сеньора прав. Исследователи привыкли расхваливать и пристально вглядываться в тексты, выпущенные городскими властями; в них можно найти, в том числе, и меры по образованию самоуправления и воинского ополчения, подкрепленные клятвой «общины», то есть самопроизвольной взаимопомощи, как это было в конце XI–XII веков в Нидерландах и Италии; однако различные социальные условия и особый для каждой местности хронологический ритм позволяют нам усомниться в правильности вывода, который уже давно стал своего рода историографической Вульгатой, — о том, что движение городов якобы намного опережало развитие деревень. Аргументы, подкрепляющие одну и другую версии, нам не так уж и важны: люди собирались вместе — и это главное.
Смех и игра
В любой культуре существует целый набор игр: некоторые из них, такие как метание каких-либо предметов или испытание своей силы, были везде и всегда. Что касается смеха, который вполне обоснованно считают «неотъемлемой чертой человека», недалеко ушедшей от самодовольства, то он был во все времена, даже если кто-то с этим и не соглашается! Но если существовали и индивидуальные игры — а смеяться можно и в одиночестве, — то все же кажется, что природа этих проявлений тела и души скорее коллективная.
Пробовать найти определение смеху — значит обречь себя на бесплодные поиски. Все же смех является зримым выражением естественной расположенности к радости, как слезы — к скорби. Впрочем, это веселье или огорчение не обязательно передаются мускульными и железистыми движениями, которые видны другому человеку; можно ограничиться легким намеком на гримасу или слегка повлажневшими глазами. Но людям средневековья сдержанность была чужда: их характерные реакции всегда были грубыми и резкими. В них сочетались, как я уже говорил, добрая воля и жестокость, ярость и милосердие, смех и слезы; и последние были неистощимы, шумны и необузданны. Улыбка и сдержанная печаль были искусственным, вынужденным поведением и, кроме того, приберегались для «куртуазных» приемов, где царило лицемерие; поэтому они всегда появлялись в произведениях поэтов и романистов, но почти никогда не встречались у художников и хронистов. Но когда выходишь за рамки тесного пространства «классовых» чувств, то разом оказываешься в водовороте бурных и шумных возгласов, криков и рыданий; жесты и гримасы всегда чрезмерны, конечности вывернуты, рты широко разинуты — в глаза бросается самая живая жестикуляция. Общая литература, сказы, новеллы и фаблио, иногда отдельные скульптуры предоставят нам тысячи примеров смеха: неожиданный и комичный спектакль, такой, как смешное падение, ловкий фортель, выкинутый с богачом, удачное словцо, оброненное мальчишкой-певчим; и, естественно, неисчерпаемый запас насмешек и каламбуров, сексуального свойства у мужчин, скатологического у женщин. Взрывы хохота сотрясали таверны, были слышны на улице и рынках. Лишь Церковь хмурилась: она без труда различала под этим налетом веселья неспособность противостоять соблазну перед сплетнями и завистью, этим источником беспорядка. И она всерьез подняла поистине неразрешимый вопрос: «А смеялся ли сам Христос?»
Радость, особенно коллективная радость, прежде всего находила свое выражение в праздниках. В средние века люди всегда ценили праздники, и сегодня они по-прежнему интересуют муниципалитеты, которые гонятся за малой выгодой за отсутствием подлинных исторических достопримечательностей. Поводов для празднеств было множество — как, например, въезд правителей в города или скромное празднование по поводу удачных родов в деревне. Иногда они были ежегодными ритуалами, хотя бы и уходящими корнями в языческое прошлое, на которое наложилось христианство: несомненно, Рождество, Богоявление, когда славили царей-волхвов, Сретенье, когда отмечали успешное избавление от тягости Девы Марии, Пасха, или, точнее, «цветущая Пасха», то есть вербное воскресенье, день вступления Христа в Иерусалим, затем Троицын день, Вознесение, день Иоанна Крестителя и т. п. Все они, или почти все, имели мирские истоки с сексуальной или хтонической коннотацией. Они также сопровождались пиршественными ритуалами (ели свинину, лепешки, блины или ягнятину) или сельскими работами (жгли сорняки, прогоняли насекомых, собирали животных). Церковь осознала и взяла на вооружение эти языческие аспекты: после бури V–IX веков, обрушившейся на simulacra, завезенные с Востока или дальнего Запада, она в конце концов признала, что мольбу, обращенную к Луне, или благословенную воду, пролитую на засушливое поле, все же можно использовать к вящей славе Господней. Напротив, она потерпела неудачу с празднествами, по сути своей противостоящими порядку: «празднеством безумцев», 1 января, когда все вставало с ног на голову, в память о дне, когда римские магистраты вступали в должность, последним днем карнавала, сатанинским протестом против грядущего Поста, шаривари, которое устраивали молодежь при виде лицемерного брачного союза.
Все эти праздники удивляют нас своим разнообразием, изобилием, красочностью. Если мы хотим лучше понять их, нужно вспомнить, что на протяжении этих столетий работа была связана с принуждением, и otium, отдых, был желанным идеалом, которого старались достичь. В свое время удалось подсчитать, что, принимая во внимание все временные и пространственные нюансы, как в деревне, так и в городе около трети дней в году были «нерабочими» по причине или в результате народных гуляний. Естественно, в процессиях, которые устраивались по этому случаю, с крестом и хоругвями во главе, люди не только смеялись и кричали, но и пели хором. Вот область, о которой нам практически ничего не известно. До нас дошли изображения, живописные или скульптурные, виелл с двумя струнами, рожков, флейт, барабанов; иногда в домах заводили псалтериум с 32 струнами — дальний предшественник нашего пианино. До наших дней также сохранились манускрипты «музыкальных нот», изобретенные в середине XI века Гвидо из Ареццо: благодаря этому новшеству стало возможно размещать ноты по гамме вместо того, чтобы просто обозначать знаками (невмами, от греч. рпеита — дыхание) восходящее или нисходящее движение мелодии. Но эти зачатки сольфеджио применялись только в отношении литургической музыки, причем без особой модуляции — можно сказать, церковному пению; таким образом, мы ничего не знаем ни о народных мелодиях, ни о песнях, которые женщины напевали за работой, ни о песнях для пира и танца. А ведь праздник не обходился без танцев. Мы не испытываем недостатка в изображениях, на которых горожане и крестьяне встают в круг (мужчины — в своей, женщины — в свой), ритмично пристукивая своими сабо, двигаясь в такт руками и телом. И хотя кажется, что танец гораздо реже можно было встретить в высшей социальной среде города, все же именно в ней (но не перед XV веком) родился танец вдвоем, кароль, во время которого тела танцующих соприкасались — о, ужас и развращенность, при виде которых служители Церкви закрывали лицо: ведь если каноники сами и танцевали перед храмовым алтарем по некоторым праздникам, то при этом целомудренно держали друг друга за палец.
