мере со стороны журналистов, придерживавшихся славянофильских воззрений и имевших свои причины для борьбы за культурное единство западных приграничных территорий Российской империи.
Представители «национального пробуждения», как бы ни были уникальны их личные стремления, в целом следовали проторенными тропами, но при этом всегда стремились избегать чрезмерного контроля и патерналистского отношения со стороны балтийских немцев. Так, например, балтийское немецкое духовенство на протяжении нескольких столетий занималось переводом текстов, имеющих культурную и религиозную ценность, на местные языки; однако вновь появившиеся переводы показывали, что подобная задача может быть решена и без искажения латышского языка немецкой грамматикой или лексикой. Например, 1856 год, когда увидела свет книга латышского студента Юриса Алунанса (1832–1864), который перевел на родной язык множество стихов, считается датой начала латышского «национального пробуждения». Латышские газеты также изначально выпускались немецкоязычным духовенством — наиболее известна среди них Latviešu avīzes (1822), выходившая в Курляндии. В 1862 г. стало выходить конкурирующее издание Pēterburgas avīzes (латышск. «Петербургская газета»), выпускаемое в российской столице тремя молодыми латышами: Алунансом, Кришьянисом Баронсом (1835–1923) и Кришьянисом Вальдемарсом (1825–1891). Курляндская газета выказывала уважение немецкоязычной культуре и чрезвычайно серьезно относилась к задаче просвещения латышского крестьянства, которую брали на себя ее представители. Напротив, петербургская газета проявляла непочтение ко всему относящемуся к балтийским немцам, особенно высмеивая их усилия в области культуры, и была закрыта российскими властями в 1865 г. Среди эстонцев Фридрих Рейнгольд Крейцвальд, составитель эстонской эпической поэмы «Калевипоэг», был не первым, кто записал произведения устной традиции; за эту задачу еще до него брались ученые из числа балтийских немцев. Но там, где последние были мотивированы в основном научными интересами, для Крейцвальда и других эстонцев задача имела более глубокое значение: они воссоздавали духовную память собственного народа.
Немногочисленные активные представители «национального пробуждения» оказались на гребне волны, поднятой другими. Идеи, вдохновлявшие их усилия, принадлежали не им, к тому же они не могли в действительности контролировать ход происходящих событий. «Национальное пробуждение» Прибалтики происходило не в вакууме. В постнаполеоновской Европе народы, находившиеся доселе в подчиненном и разобщенном положении, начали выдвигать множество различных «националистических» идей в противоположность традиционным установлениям, которые они теперь находили неприемлемыми и угнетающими. Например, в Германии и Италии движения за национальное объединение возглавили молодые люди, стремившиеся объединить всех носителей одного языка в единые национальные государства. Во время революций 1848 г. чехи, мадьяры и другие народы выступили против династии Габсбургов, определявшей их судьбы из Вены. Каждый из примеров подобных движений отличался от других, и ни один из вариантов «воинствующего национализма» не мог быть актуальным повсеместно. Представители эстонского и латышского «национального пробуждения» редко создавали философские труды, однако за их деятельностью стояли идеи, трансформировавшиеся в общие цели. Они считали, что каждый человек рождается как часть «народа» (нем. Volk, латышск. tauta, эст. rahvas), который в то же время является и «нацией», даже если в конкретный момент не имеет соответствующей групповой идентичности. В соответствии с этими представлениями в большинстве людей необходимо было «пробудить» чувство национальной идентичности, и это следовало делать, разъясняя им, какие характерные черты сложились у их национальной группы с течением времени; например, героическое прошлое, документированное существование государственности; возможно, «цивилизаторская» деятельность по отношению к другим народам; существование институтов, присущих только этой нации, а также великое достояние.
У эстонцев и латышей не было ничего из вышеперечисленного, однако эти народы имели единственную характеристику, делавшую их уникальными: они говорили на языках, отличавших их от остального населения побережья, и располагали на данных языках неким культурным наследием, сложившимся в устной форме. Соответственно, с самого начала националистические стремления эстонцев и латышей были лингво- и фольклороцентричными и на протяжении долгого времени ограничивались сферой культуры. Очевидно, что подобные идеи основывались на культурной и политической философии Иоганна Готфрида Гердера и Иоганна Готлиба Фихте (конец XVIII — начало XIX в.). Гарлиб Меркель, с произведениями которого представители латышского и эстонского «национального пробуждения» только начали знакомиться, приложил эти идеи к ситуации в Балтии. Их немедленное восприятие и отражение в произведениях и действиях представителей «национального пробуждения» должно было продемонстрировать, что латыши и эстонцы полностью способны справиться с развитием своих языков и в целом с дальнейшим национальным культурным развитием. Представители образванного сословия из числа балтийских немцев, инициировавшие эти процессы, не могли оставаться в стороне. Но чтобы демонстрация упомянутых идей имела успех, требовалось гораздо больше, чем только горстка преданных сторонников. Необходимо существование широкого слоя приверженцев, располагающих финансовыми и институциональными ресурсами, которые бы свидетельствовали в пользу «пробуждения» навстречу новым идеям. Убедить тысячи людей, живущих в разных губерниях в том, что их территориальная разобщенность не является важным фактором и что они представляют собой единое целое, причем доказательством является исключительно общий язык, было нелегкой задачей. Также, поскольку ни эстонское, ни латышское движение «национального пробуждения» не имело постоянного лидера или даже организованной группы лидеров, с самого начала не существовало общего мнения, каким образом «национальная борьба» должна выразиться в конкретных действиях. Поколение «пробуждения» отдавало должное своим прямым латышским и эстонским предшественникам, действовавшим в сходном направлении, но при этом отвергало пассивное приятие, с которым эти предшественники относились к превосходству балтийских немцев. Таким образом, поворотным пунктом, разделяющим различные лагери, стало отношение к прошлому и роли в нем балтийских немцев, а также взаимосвязи дальнейшего экономического и культурного развития. Должны ли имеющиеся скудные ресурсы направляться в основном на действия в сфере культуры (то есть на развитие печатного слова на народных языках силами носителей этих языков)? Или в первую очередь следовало создать институциональную базу (то есть общества взаимопомощи и образовательные учреждения) для дальнейшего культурного развития? Не существовало определенного пути, признанного всеми, и потому эстонское и латышское национальные движения были значительно менее едиными, чем предполагал часто используемый по отношению к ним балтийскими немцами термин «фанатичные националисты» (fanatischen Nationalisten).
Отношение балтийских немцев к этому новому феномену оставалось смешанным и варьировало от желания запретить его проявления (выраженного, например, теми, кто добился запрещения газеты Pēterburgas avīzes) до тревоги и даже до приятия. Возможно, наиболее распространенным было ощущение, что представители эстонского и латышского «национального пробуждения» были попросту неблагодарными: в своих воспоминаниях пастор Август Биленштейн, долгое время занимавший пост президента Латышского литературного общества описывает это так: «Латыши всегда жаловались на то, что вынуждены подчиняться немцам, но они не замечали вклада, который немцы внесли в латышскую культуру… Существующий уровень образования латышей, а также их способность воспринимать нынешние достижения культуры были бы невозможны исключительно благодаря усилиям латышей». Многие представители образованного сословия чувствовали себя окруженными негодующими варварами. Биленштейн в переписке с финским коллегой заметил: «Мы, немцы, располагаем
