пор делает вид, что они не знакомы.
Успех Шлёцера обусловлен не одной только личной прихотью государыни. Екатерина после вступления на престол коренным образом меняет государственную политику в отношении архивов. «Она, — пишет Шлёцер, — определила понятие о государственной тайне, узаконила бесконечное различие между „изменническим выведыванием дел государственных и учёным исследованием“, объявила свои государственные хроники общим достоянием всего учёного мира…». Шлёцер становится лишь первым живым примером этих новшеств.
7 января Тауберт вводит Шлёцера в конференцию Академии. Ни Ломоносов, ни Миллер не выказывают видимых признаков личной неприязни к новому коллеге и собрату. Вскоре судьба разлучает их навсегда. Четвёртого марта Миллер уезжает в Москву, а 4 апреля умирает Ломоносов. Тауберт становится единственным распорядителем в канцелярии.
3 мая Шлёцер получает на руки долгожданный заграничный паспорт. Наконец-то свободен! Он чувствует себя, «как пассажир, который после продолжительного, чрезвычайно несчастного путешествия достигает берега и входит в едва сносную гостиницу: в течение первых 24-х часов все перенесённые беспокойства забываются; или же путешественник даже вспоминает о них с удовольствием и гордостью, что его опытность умножилась». Ему кажется, что отныне судьба его устроена. Перед ним расстилается «бесконечное, богатое лаврами поле русской истории, при обработке которого, если бы я прожил, Бог знает, как долго, никогда не найду конца и никогда не впаду в пресыщение».
С такими мыслями Шлёцер 15 июня едет в Кронштадт в компании четырёх студентов, откомандированных за границу. На него возложена обязанность распределять их занятия и присматривать за устройством их материального быта.
Уплыть из России летом оказывается так же нелегко, как и приплыть в неё осенью. Пятого июля корабль делает первую попытку выйти в море, но лишь спустя десять дней сильный Nord позволяет начать лавирование. Весь остальной путь дует либо боковой, либо встречный ветер, несколько раз корабль попадает в шторм и под конец несколько дней проводит в открытом море, не имея возможности бросить якорь в порту Травемюнде. В итоге, путешествие, которое при благоприятных обстоятельствах занимало дней десять, растягивается почти на шесть недель.
Любек встречает Шлёцера изнуряющей жарой. Шлёцер торопится выполнить первое поручение Академии: поискать в местном архиве документы, относящиеся к торговым связям Любека со средневековым Новгородом. Однако ему приходится ждать возвращения из Голштинии пробста соборной церкви Дрейера, под чьим надзором находится архив.
Чтобы не терять зря времени, Шлёцер знакомится с городскими достопримечательностями, закупает несколько книг для академической библиотеки и поглощает газеты и журналы, чтобы восполнить пробел в знании исторической литературы, который образовался в результате четырёхлетнего отсутствия на родине.
Город заполнен тысячами переселенцев, ждущих своей очереди, чтобы выехать в Россию. По большей части это уроженцы Пфальца. Ещё несколько лет назад они пытались основать поселения на датских землях, но правительство Дании, по словам Шлёцера, «не имело искусства обратить этих людей в датских граждан». К переселению в Россию их побудил Манифест Екатерины II «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселиться в которых губерниях они пожелают» (1763). Шлёцер сообщает Академии, что колонистов особенно привлекает российское Поволжье: «О Саратове имеют хорошее понятие, считают его такою же страною, как Италия, только воображают, что там небезопасно от татар». За минувший год, по расчётам Шлёцера, в Россию выехало уже более трёх тысяч душ, «которые драгоценны как колонисты, потому что они по большей части богатые крестьяне».
Дрейер приезжает в середине августа. На следующий день Шлёцер наносит ему визит. Выслушав гостя, Дрейер сразу же вручает ему пакет с документами времён Алексея Михайловича и обещает выдать каталог всех новгородских грамот, хранящихся в архиве, чтобы Шлёцер мог выбрать те, с которых захочет снять копию.
Осмотр архива рождает в нём «патриотическое чувство». Среди тысяч рукописей он находит множество «прекрасных, но ещё не напечатанных и не известных» городских хроник. До сих пор он думал, «что Россия — единственная страна в Европе, так долго оставляющая свои сокровища в пыли и плесени», но теперь видит, что «Любек поступает точно так же». Правда, в отличие от России, «Любек слишком беден, чтобы платить собственным историографам, и действительно, у него их никогда не было».
Шлёцер прикидывает, сколько времени понадобится для снятия копий с выбранных документов — не меньше четырёх недель да и то при условии, если работать круглосуточно. Между тем он торопится в Гёттинген. Дрейер любезно соглашается отложить бумаги до его возвращения в Любек.
25 августа Шлёцер прибывает в Гёттинген, по дороге осмотрев дома умалишённых (ещё одно поручение, данное ему Академией: в России тоже начали задумываться об учреждении подобных заведений) и временно охромев, — повозка случайно переехала ему ногу.
В Гёттингене он застаёт большие перемены. Ректор университета, барон Отто фон Мюнхгаузен (1716–1774) намерен превратить его в крупный центр изучения русской истории и литературы. Для этой цели планируется даже открыть здесь русскую типографию. Ещё в 1762 году, вскоре после отъезда Шлёцера в Россию, профессор И. Ф. Муррай прочитал в Гёттингене отдельный курс лекций, посвящённых русской истории, — первый опыт такого рода в немецких университетах.
С недавних пор в Гёттингене действует Историческая Академия. Приглашённый присутствовать на её заседаниях, Шлёцер «не успевает опомниться», как его провозглашают действительным членом.
Российскую Академию Шлёцер извещает, что «выгребает из всех углов всё, что так или иначе касается русского языка… или самой русской истории». К его услугам публичная и две частные библиотеки, содержащие много материалов о славянских древностях. Шлёцер делает из них извлечения и составляет список книг, которые, по его мнению, следует приобрести для императорской библиотеки. В письме к Тауберту он приводит пример того, как относятся к труду историков в Германии. Как-то ему потребовалась одна книга. Библиотечный экземпляр был занят, и тогда её немедленно выписали для него из другого города. «Можно ли ещё спрашивать, почему здешние учёные превосходят других?» — заключает Шлёцер этот маленький урок.
Отпущенные ему Академией три месяца отпуска заканчиваются в сентябре. Но ведь из-за задержки на море и потом, в Любеке, он ещё так мало сделал — даже не успел посетить родных! Перспектива второго осеннего путешествия по Балтике отнюдь не прельщает его. Не без труда он выговаривает себе продление отпуска до будущей весны, потом возникает заминка с присылкой жалованья, и в итоге он проводит в Германии целый год.
