первым печатным опытом научного изложения русской истории для широкой публики.
Исторические разыскания Ломоносова имели характер государственного заказа. Елизаветинский двор не остался равнодушен к общественному возбуждению, вызванному диспутами 1749 года о «варяжской» речи Миллера. Чтобы оградить государственный престиж от повторения подобных скандалов, решено было обзавестись историей России, написанной в патриотическом духе. Эту мысль внушил императрице Иван Иванович Шувалов, придворный фаворит и щедрый меценат. Он же указал на Ломоносова, которому покровительствовал, как на человека, более других способного исполнить задуманное с научной основательностью и писательским блеском.
В письме от 23 февраля 1754 года к Леонарду Эйлеру Ломоносов сообщает: «<…> Августейшая императрица, удостоив меня милостивейшей беседы, заявила, между прочим, что ей приятно будет, если я напишу моим слогом отечественную историю». Позднее и Шувалов подтвердит, что «<…> Е(ё). В(еличество). охотно бы желала видеть российскую историю, написанную его штилем». Это означало, что от Ломоносова ждут позитивного взгляда на историю России, в духе «Слова похвального» (1749), написанного им одновременно с Миллеровой речью.
Уже второй раз за полстолетия правительство обращалось к образованным русским умам за «Русской историей» в связи с неотложной, практической в ней потребностью.
Пожилому учёному нелегко было вступить на неведомое для него поле древней русской истории. Пройдёт много лет, прежде чем он полностью овладеет предметом. Обилие материала подавляет его силы и напоминает о краткости человеческой жизни, поэтому, когда Ломоносов, покончив с иностранными источниками, переходит к русским летописям, он решает обойтись без изнуряющих выписок в надежде уловить дух русской истории одним вдохновением. В этом смысле его подход к истории можно назвать поэтическим.
В 1760 году выходит «Краткий Российский летописец» — первый подступ к теме, своеобразный костяк русской истории с древнейших времён до Петра I включительно. Книга сразу же приобретает тысячи читателей в России и за границей (в 1765 году её издадут в Германии с предисловием Шлёцера, в 1767-м — в Англии).
Первый том «Древней Российской истории» Ломоносов завершит в 1763 году, но уже не успеет увидеть его напечатанным.
Михаил Васильевич ставил перед собой целью «открыть миру древность и славу русского народа и славные дела государей». Такова была господствующая мысль елизаветинского времени. Патриотический подъём, начавшийся в эпоху Петра I, нуждался в историческом обосновании.
Едва ли не первым в русской и зарубежной историографии Ломоносов заметил, что славяне при начале своей истории не были ни молодым, ни девственно-диким народом, вышедшим едва ли не нагишом из лесов и степей необозримой Сарматии, каким его изображали раннесредневековые авторы: «Немало имеем свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели» [146].
Вместе с тем он решительно восстал против деления народов на «более древние» и «менее древние»: «Большая одних древность не отъемлет славы у других, которых имя позже в свете распространилось… Не время, но великие дела приносят преимущество».
Пытаясь объяснить происхождение славянского этноса, Ломоносов совершал ошибки и допускал натяжки, — например, видел славян в Птолемеевых ставанах (загадочном народе Северного Причерноморья) или в роксоланах и думал, что греки заимствовали у славян слово «скифы», якобы означавшее славянскую «чудь». Впрочем, в этом он разделял общие исторические заблуждения века. Зато от него не укрылось участие славян в походах на Западную Римскую империю вместе с «готическими и другими северными народами».
Гений Ломоносова обыкновенно проявлялся в замечательном даре предвидения, постижения будущих путей науки. Этим свойством отмечена и его «Древняя Российская история». В ней встречаются блестящие идеи, нашедшие подтверждение в ходе развития исторической науки. Ломоносов утверждал, что история народа обыкновенно начинается намного раньше, чем его имя появляется в письменных источниках — и современная славянская археология доказала это [147]; он высказал мысль о смешанном составе народов, «ибо ни о едином языке (здесь в значении: народе. — С. Ц.) утвердить невозможно, чтобы он с начала стоял сам собою без всякого примешения» — и современная антропология согласилась с ним [148]; он указал на самое глубокое начало, объединяющее всех славян — их древнюю мифологию, — и сегодня нет ни одного исследования по религии и культуре древних славян, которое не основывалось бы на этом положении. А его внимание к «доваряжской» истории Руси предопределило подлинно научный подход к изучению древнерусской истории и предпосылок возникновения государства у восточных славян.
«Варяжский вопрос» Ломоносов обогатил тем, что впервые представил на суд читателей развёрнутую научную критику версии о скандинавском происхождении древнерусской элиты. Его аргументация до сих пор звучит, как удары молота по горшкам норманнской теории. Ломоносов обратил внимание на капитальные факты: что в древней Скандинавии нет ни малейших следов ни руси, ни Рюрика, как и на Руси, в свою очередь, полностью отсутствует скандинавская топонимика, а древнерусский лексический фонд свободен от сколько-нибудь заметного скандинавского языкового влияния; что имена первых русских князей, которые Байер «перевёртывал весьма смешным и непозволительным образом, чтобы из них сделать имена скандинавские», не имеют на скандинавском языке «никакого знаменования», то есть внятной этимологии. И кроме того, по здравому замечанию Михаила Васильевича, сами по себе имена не указывают на этническое происхождение их носителей.
Проблеме варягов он посвятил всю седьмую главу своего сочинения, где решительно подчеркнул их полиэтнический состав: «Неправедно рассуждает, кто варяжское имя приписывает одному народу. Многие сильные доказательства уверяют, что они от разных племён и языков состояли и только одним соединялись обыкновенным тогда по морям разбоем». Поморские славяне «варяжествовали» на Балтике не хуже скандинавов и, безусловно, также включались средневековыми авторами в число варягов. Объяснить происхождение слова «варяги» Ломоносов не смог («Какого происхождения сие имя, о том имеем немало сомнительных догадок»), но нарушил скандинавскую монополию на этот термин: «…Всех справедливее быть кажется, что производится от общего речения всем северным народам».
Когда Ломоносов подошёл к вопросам происхождения «руси» и призвания князей, он безошибочно отослал будущих историков к южному берегу Балтики, этой окраине средневекового славянского мира, которая, однако, имеет ключевое значение для начальной русской истории. Ошибся он только с конкретной локализацией, поместив Рюрикову «русь» в район нижнего Немана и Пруссии.
Нелишне заметить, что Миллер постепенно сблизил свою точку зрения с ломоносовской. Произошло это вследствие знакомства Миллера с космографией Равеннского географа (анонимным латиноязычным сочинением VIII века), где «страна роксоланов» помещена по берегам Вислы. «Русские варяги, — напишет
