незнакомые друг с другом представители различных поколений, — отмечала «Süddeutsche Zeitung», — вступают в общий разговор. Такого здесь еще не было» [934]. Живую зарисовку происходившего перед входом в ратушу оставила американская журналистка: «Каждый раз, когда приподымается крышка над котлом германской истории, страсти бьют ключом. Но иногда вода выходит за края котла. В толпе спорящих перед ратушей разъяренные люди 65 лет и старше — они были участниками войны. Я подошла к группе этих людей и попросила каждого в отдельности сказать, почему они выступают против выставки. Один из них посмотрел на меня, помолчал, и вдруг его прорвало. Это не была полемика с выставкой, но истории об их отцах и братьях, о тяготах войны, о них самих. Истории, которые они давно уже хотели выплеснуть из себя» [935].
В субботу, 1 марта, баварская столица стала полем политического противостояния. В этот день была проведена общегерманская демонстрация неонацистов, протестовавших против выставки. Со всех концов ФРГ на полусотне автобусов с черными знаменами и плакатами прибыли скинхеды и им подобные. Их было более 5 тысяч человек, в 16 часов они собрались на Якобплац и начали двигаться по направлению к Новой ратуше. Однако на Мариенплац, защищая выставку, собралось около 8 тысяч ее сторонников, принадлежавших к различным политическим лагерям — от либералов до коммунистов. Прямое противостояние стало неизбежным. «Казалось, — писала «Süddeutsche Zeitung», — еще пять минут, и гражданская война с ее уличными сражениями была бы неизбежной» [936]. Но полицейские (их было 2 тысяч), действуя умело и грамотно, остановили неонацистов на Хохбрюккенштрассе в полусотне метров от Мариенплац. 136 человек были задержаны, скинхеды оттеснены, обысканы, рассажены в автобусы и отправлены по домам [937].
Свидетели и участники событий этого бурного дня расценили их как безусловную победу в деле извлечения уроков из коричневого прошлого. Одна из сотрудниц городского управления культуры констатировала: «Мюнхен стал другим» [938]. Но не только на площадях — в залах выставки, в умах и сердцах тысяч простых людей происходили невидимые изменения, долговременные результаты которых сказываются и сегодня.
Объективным показателем сдвигов в общественном мнении служат записи в книгах отзывов, сделанные сразу после посещения экспозиции. Записи короткие — в одну строку — и пространные, подписанные и анонимные, рядом рука школьника и рука старика. Неостывшие страсти, продолжение споров, кипевших в зале. Моментальные снимки общественно-исторического сознания в его многообразии, в его противоречиях, в его движении. Книги отзывов стали, если говорить словами Бориса Пастернака, «кубическим куском горячей, дымящейся совести» [939]. Здесь были представлены все поколения, социальные слои и политические течения послевоенной Германии: от крупных чиновников до рабочих, от бывших активистов нацистской партии до освобожденных из концлагерей противников режима [940].
Больше половины записей принадлежало ветеранам вермахта. Условно назовем их представителями «первого поколения» (годы рождения 1914–1926). Преобладали, естественно (и они сразу бросаются в глаза), тексты, проникнутые резким неприятием увиденного в выставочном зале: «Все это ложь, ничего такого не было»; «Через полвека после окончания войны организован крестовый поход против германского вермахта. Позор!»; «Выставку надо запретить!»; «Я никогда еще не видел такой неуравновешенной, грязной, леворадикальной выставки»; «Вы обвиняете весь народ, обвиняете всех немцев в преступлениях»; «Надо организовать выставку о том, какие страдания приносили немецкому гражданскому населению бомбардировки англичан и американцев»; «Я стыжусь того, в каком виде предстают на выставке солдаты бывшего вермахта. Прошлое надо оставить в покое».
Но рядом другая запись: «Мне стыдно потому, что есть люди с таким образом мыслей. Они просто страшатся диалога с прошлым. Если мы забудем обо всем, если мы оставим прошлое в покое, оно может повториться». Нередко участники войны выступали — поверх барьеров! — в поддержку правды, о которой говорила выставка: «Все здесь правильно» (подписано: «год рождения 1918»); «Я был солдатом на той страшной войне и могу только сказать спасибо за выставку. Надеюсь, молодые люди поймут, к каким преступлениям ведут расовая ненависть и вытекавшие из нее идеология и война»; «Я был там — и в наступлении, и в обороне: Одесса, Кавказ. Выставка очень хороша»; «Все показано правильно»; «Бывают в жизни такие минуты, когда остаешься один на один с прошлым. Нет слов!»; «Представь себе: тебе 17 лет, тебя отправили на фронт, и ты должен стрелять в противника. Но если ты откажешься, тебя ждет смерть. Я спрашиваю тебя, что бы ты делал на моем месте?»; «Подумайте над тем, что здесь написано»; «Пожалуйста, издайте часть этих записей как исторический источник». И записи, за которыми стоят бессонные ночи и муки совести: «Я воевал в 1939–1941 гг. 17 октября 1941 г. я отказался расстрелять пленного советского комиссара. Я не преступник!»; «Нет, мой муж не был убийцей!».
Зрители фильма «Неизвестный солдат» спрашивали Михаэля Верховена, встречал ли он в процессе работы хотя бы упоминания о тех, кто не выполнил приказ об убийстве мирных жителей, Верховен ответил, что слышал о таких, но среди ветеранов войны их не встречал. Один — лишь один — сказал режиссеру, что ему стыдно за свое прошлое, за участие в убийствах евреев. Это есть на экране. Он рассказал, как был поражен, увидев совершенно бесчеловечное обращение немцев с советскими военнопленными.
Через сотни записей в книге отзывов проступают четкие контуры драмы мужчин и женщин «второго поколения» (годы рождения 1941–1948): они не застали времена нацизма или были детьми в год окончания войны. Однако проблема вины и ответственности, соединенная с проблемой отношения отцов и детей, отдавалась тревогой и болью: «Я боюсь узнать на фотографии своего отца»; «Я все время боялась найти на снимках лицо моего отца»; «Для меня всегда было проблемой то, что мой отец был на войне. Стал добровольцем в 17 лет, служил в СС, потом 5 лет русского плена. Для меня он всегда был любимым отцом. Но что творилось там? Он говорил мне, что не участвовал в расстрелах евреев. Но что было в Харькове? С ним уже не поговоришь, он умер, когда ему было 60. Он был сломленным человеком: жертвой или преступником?». Оставалось только сожалеть об отсутствии диалога между генерациями: «Надо было задавать больше вопросов нашим отцам»; «Тот, кто молчит, виновен. Деды и отцы, говорите, хотя бы теперь, пока еще не поздно, пока все это не забылось»; «Все это нельзя описать словами»; «Я не смог досмотреть до конца, я должен был уйти. Достаточно…»; «На каком же зыбком льду мы находимся!».
Слова дочери бывшего узника концлагеря: «Выставка должна стать предупреждением для будущего. Никогда, никогда
