Нежелание Зорге внести ясность в этот вопрос объяснялось его уверенностью, что, как только японцы поймут, что он относится к военному аппарату, его тут же передадут в Кемпетай и расстреляют.
Согласившись давать показания, Зорге попросил, чтобы его допрашивал один Йосикава. Однако полицейской стадии расследования избежать было нельзя, и потому утром Зорге допрашивала полиция, а вечером, до поздней ночи — Йосикава. Похоже, что поначалу Йосикава допрашивал Зорге без переводчика, поскольку немного говорил по-немецки и по-английски. Переводчик, служивший у инспектора Охаси из Токко, не вызывал у Зорге ничего, кроме презрения, и можно не сомневаться, что до марта 1942 года, пока не закончилась стадия полицейского расследования, время до полудня было самым мучительным для Зорге[125]. Особая высшая полиция не давала Зорге ни дня передышки, за исключением двух случаев, а именно: 8 декабря 1941 года, когда Япония напала на своих врагов, и в день нового, 1942 года, когда отдыхала даже полиция.
Допросы в полиции продолжались около восемнадцати недель — намного дольше, чем ожидали нетерпеливые прокуроры. Чиновник с устрашающим названием «начальник идеологического департамента Управления прокуратуры Токийского окружного уголовного суда» приказал городской полиции завершить отчет о деле Зорге в течение 1941 года, но получил твердый отпор.
Хотя Управление прокуратуры обладало бесспорной властью определять сроки следствия, если не методы полицейских расследований, исполнению этой власти могла мешать департаментская ревность. Все отделения гражданской полиции подчинялись министру внутренних дел, тогда как прокуратура проходила по ведомству Министерства юстиции, и потому зачастую возникали трения, молчаливые, но явные, между полицией и прокурорами.
Начальник Особой высшей полиции был не готов к тому, что его людей торопят люди из Управления прокуратуры. Очевидно, у него не было намерения подчиняться указаниям Министерства юстиции, предписывающим закончить дело к 31 декабря 1941 года. И он с порога отмел все жалобы, резко заметив, что «это выше его понимания», как можно торопить полицию, занимающуюся самым драматичным делом, которое когда-либо попадало ей в руки. Мы в полиции, сказал он, привыкли вести в течение года — полутора «обычные дела левых», и потому в случае с Зорге и другими членами группы полиции «должна быть дана свобода провести самое тщательное расследование».
И потому официальные допросы Зорге прокурор Йосикава начал задолго до того, как полиция закончила свое собственное расследование, — в декабре 1941 года, причем в качестве переводчика Йосикава лично пригласил профессора Икому из Токийской школы иностранных языков[126]. Икома вспоминает, что так получилось, что в то врем он был невероятно занят собственной работой.
«Время, устраивающее и меня, и прокурора, редко совпадало, и потому мы поддерживали связь по телефону. За мной присылалось такси, привозившее меня в тюрьму Сугамо, и допросы проходили в любое свободное время, независимо от того, день это был или вечер».
Профессора Икому также попросили перевести на японский машинописное автобиографическое заявление, или признание, составленное Зорге под общим надзором Йосикавы. Этот документ насчитывал около 50 000 слов. Он рос неделю за неделей, начиная с первых допросов Йосикавы, когда они с Зорге по большей части беседовали одни. С интервалом в несколько дней Зорге, пользуясь собственной машинкой, печатал заявление, излагая то, что он рассказал на допросах, и Йосикава внимательно читал написанное со словарем и часто заставлял Зорге исправлять или пояснять некоторые места. Таким образом, окончательный документ показывает нам значимость и последовательность тех вопросов, по которым Зорге сначала допрашивал Йосикава: Коминтерн, Шанхайская группа, общая деятельность самого Зорге и его группы в Японии, его «контакты с центральными властями во время пребывания в Москве» и его «прошлое германского коммуниста».
Этот документ едва ли мог бы удовлетворить следователя-европейца, поскольку дает лишь поверхностную картину начала карьеры Зорге. Истинная природа его деятельности в 20-х годах так и осталась неясной. Даже по Шанхаю, где Йосикава добивался более подробных разъяснений, собственное изложение Зорге ясно показывает, что ему успешно удавалось быть уклончивым. Почему Зорге удалось затемнить так много вопросов? Почему прокурор принял заявление или признание, в котором изложена не вся правда?
Две причины напрашиваются сами собой. Во-первых, Йосикава был намерен в первую очередь расследовать деятельность Зорге в самой Японии за предыдущие восемь лет. А все, что происходило до 1933 года, не вызывало у него столь жгучего интереса. Во-вторых, вероятно, добровольно соглашаясь описать свою жизнь, Зорге ставил перед собой цель приобрести пусть небольшое, но существенное тактическое преимущество перед следователем. Знакомый с японской психологией Зорге знал, что прокурор, имея дело с идеологическим преступлением, всегда ждет некоего «перерождения души» или «обращения», дающего обвиняемому возможность, пройдя чистилище следствия и суда, вновь вернуться в общество в качестве лояльного японского гражданина. Конечно, от иностранца нельзя было ожидать подобного рода «раскаяния». И Зорге действительно никогда не отрекался от своей веры в том смысле, что не отказывался от верности Москве. Но его очевидное желание сотрудничать, коль скоро он признал, что был «международным коммунистом», без сомнения, произвело впечатление на прокурора. Из этого не следует, что искушенный Йосикава был разоружен желанием Зорге говорить; но возможно, что в тот самый момент, когда Йосикава поверил в то, что он одержал решающую моральную победу, инициатива в некотором смысле перешла к Зорге.
Зорге в любом случае удалось избежать упоминания в протоколе имен тех в Европе и, возможно, в Азии, кто мог бы пострадать за свое прошлое сотрудничество с ним. И Зорге повезло, что японцы не позволили никому из германского посольства участвовать в следствии.
Сам Йосикава, похоже, сознает, что в лице Зорге он встретил равного ему по силе соперника, ибо любые Другие толкования делают его чрезмерные похвалы Зорге чем-то весьма трудным для понимания. «За всю свою жизнь, — заявил Йосикава, — я не встречал более великого человека»[127].
Инспектор Охаси из Особой высшей полиции в интервью, данном им одному из токийских журналов, также заявил о своем горячем уважении к Зорге, сказав даже, что его дружеские отношения с Зорге в тюрьме Сугамо вызывали неодобрение начальства и задержали его следующее продвижение по службе в Токко [128]. Охаси утверждает, что в обмен на сотрудничество со стороны Зорге он каждый день приносил ему в тюрьму газеты, а также снабжал заключенного чаем, который они пили вместе, пока Охаси через переводника объяснял заключенному, что происходит за воротами тюрьмы, «охватывая», как говорит Охаси, «всю газету целиком, вкратце, от светских страниц до рекламы и объявлений».
По крайней мере, некоторые из анекдотов, рассказанных Охаси, похожи на правду и заслуживают доверия. В одном случае Зорге предположил, что, несмотря на первые победы, Япония войну проиграет, после чего с оттенком характерной для него бравады, того сорта бравады, что могла произвести впечатление на полицейского, но не на прокурора, Зорге добавил: «Когда обстоятельства станут совсем отчаянными, японское правительство захочет воспользоваться моими услугами. Случись такое, клянусь, я сделаю для Японии все, что в моих силах».
По словам Охаси, Зорге ни на мгновение не представлял, что его могут приговорить к высшей мере наказания. Но однажды он шутливо сказал Охаси: «Если меня приговорят к смерти, Охаси-сан, я стану привидением и буду являться вам[129].
7 марта 1942 года, когда полицейское расследование было, наконец, закончено, Охаси принес немного фруктов и чая и устроил то, что он назвал «прощальной вечеринкой» для Зорге. Возможно, как и человек из Токко, допрашивавший Толишуса, Охаси тоже подарил Зорге прощальный подарок, а возможно, что Зорге действовал спонтанно, но в тот день он дал Охаси записку, написанную по-английски его собственным почерком, которая могла сопровождать или фотографию Зорге, или что-то другое, подаренное на память. В записке Зорге благодарит Охаси за «самое глубокое и самое доброжелательное следствие по моему делу в течение зимы 1941–1942 годов. Я никогда не забуду — писал Зорге, — его доброту, проявленную им в самое трудное время моей полной событий жизни».
Лишь простодушный человек принял бы это как явное доказательство того, что с Зорге все время хорошо обращались в полиции Токко. В одном случае Охаси подводит собственная память. Он вспоминает, что когда, как это было принято, ему пришлось рекомендовать наказание, которого заслуживает Зорге, он просто написал: «Я требую наказания, соответствующего тому преступлению, которое расследуется». Он не считал, что Япония действительно понесла ущерб в результате деятельности Зорге.
