явления антиобществевности, антигражданственности, антигосударственности. Желать
гибели сподвижникам из-за оскорбленного самолюбия—не считалось делом
бесчестным. Не мог князь Вишневецкий не предвидеть гибели войска, вверенного
полководцу, которого он отказался бы взять к себе в ротмистры, и, в мрачном
настроении духа, без сомнения, услаждал себя мыслью о тех бедствиях, которые
должны были постигнуть презираемую им панскую толпу. Но в лучшие свои минуты
был готов забывать личные обиды. Так, стоя гордо на передовом своем посту, написал
он дружески к Остророгу, что, оставаясь под Глинянами, гетманы предоставляют в
добычу неприятелям Волынь, Подолию и почти всю Червонную Русь. „Оттого упали"
(писал он) „воеводства Брацлавское, Киевское, Черниговское, Волынское, Подольское,
что хлопство, видя, что не в глаза им, а в глаз идут наши войска, встало отовсюду и, не
имея никакого отпора, пли по крайней мере острастки, делает столь великия
злодейства. Чего не удалось бы самому могущественному иноземному неприятелю, то
ныне свободно совершает плебейский осадок (flex plebejorum pcragii libere). Так
сделали козаки и теперь, когда взяли Бар и его замок, истребили гарнизон и овладели
военными припасами, вместе с другой добычей. То же самое угрожает и Каменцу, когда
не бросимся ему на помощь, когда по крайней мере не покажем оружия и какой-нибудь
нашей готовности... Но где бы вы ни решили действовать против неприятеля"
(заключает Вишневецкий свое письмо), „я не замедлю прибыть къ
.
249
вам вместе с теми, которые готовы, как и я, жертвовать жизнью для отечества. В это
тяжелое время каждый из нас общее должен предпочитать своему частному (publica
privatis anteponere powinien)".
Хмельницкий—было слышно—двинулся уже с белоцерковского своего кочевья и,
послав старшего сына, Тимоша, в Крым звать Орду, приближался к Константинову. С
ним были: Кривонос, иначе Перебийнос, Колодка, знаменитый, как и Наливайко,
взятием в Белоруссии Слуцка, Лисенко, Гаичура, Нечай, Морозенко, Тиша, Носач,
Гянджа, Джеджалк, герои, прославленные в свое время козацкими кобзарями и
прославляемые в наше время козацкими историками. К навербованным так или иначе
малорусским простолюдинам, „борцам за веру", примешались у него Молдоване,
Волохи, Сербы, Донские козаки. Но цвет этого христолюбивого воинства, розовый
венок на головах „преславного Запорожского Войска", находился еще в Крыму.
В виду страшного неприятеля, Заславский послушался наконец совета
Вишневецкого: в половине римского сентября перенес оа свой лагерь и расположил его
вблизи лагеря князя Иеремии близ Константинова. В этом городе, составлявшем
наследованную после Острожских собственность Заславского, побывали уже козаки, и,
в качестве защитников православия, оставили следы свои на опустошенных и
поруганных костелах. Мещане, как всегда, волей и неволей козаковали или делали для
Козаков то, что называлось adminicula. После того чтб, благодаря иезуитам, произошло
в Польше между теми, которых наши называли благочестивыми, и теми, которые
считались у них злочестивыми, мещанам было приятно, как и козакам, глумиться над
католическою святынею. Но Заславский объявил своим копстантиновцам общее
прощение, чтобы заохотить прочих козацких сообщников к повиновению. Его примеру
последовали и другие паны. В это время панам столько было наделано мужиками
огорчений, что каждый дышал отмщением. „Но кто • же будет отбывать повинности"?
говорили вздыхая землевладельцы, и всячески старались умиротворить вооруженную
против них массу, о чем надобцо было позаботиться целым столетием раньше.
Настроение Шляхетского Народа, собравшагося со всей Польши в этот поход, было
„какое-то торжественное". Понеся столь внезапно тяжкия утраты в Диких Полях и под
Корсунем, потеряв так много в городах и селах от козако-татарского нашествия, паны
точно сговорились показать Козацкому Народу, будто бы онъ
т. и.
32
250
отнял у них сравнительно безделицу: чувство истинно польское, то самое чувство,
которое, при других обстоятельствах, было обнаружено хвастовством Оссолинского в
Риме.
В последние два царствования, паны так много поработали мечем внутри и вне
государства, так много уложили в сырую землю дорогих сердцу составной нации
.представителей её силы, её чести, её воинских и гражданских доблестей, что и самым
воинственным из них захотелось почить от блестящих и представляемых блестящими
дел своих,—хотелось им, насладясь добычей польского меча, насладиться и добычей
польского плуга. В истекшее десятилетие внутреннего и внешнего спокойствия,
подьскорусская колонизация сделала успехи громадные. Она так подняла и обеспечила
сельское хозяйство, что даже на самих окраинах, по соседству с татарскими кочевьями,
панские подданные „жили во всем изобильно, в хлебах, стадах, пасеках *. Тем
изобильнее во всех прихотях успокоенного от Козаков и Татар сельского быта жила
служилая и господствующая, низшая и высшая шляхта. Уже и в царствование
Сигизмунда III, Ян Замойский в законодательном собрании, Петр Скарга в церкви, а
Симон Старовольский в литературе—проповедывали об уменьшении излишеств в
пище, напитках, одежде, выездах, указывая на желание каждого пана выдвинуться
вперед выставностью, при невозможности нарушить сословное равенство титулами.
Блестящее победами и превозносимое выше всякой меры царствование Владислава
IV наделало в Шляхетском Народе тысячи королей по тщеславной пышности, а
благословения десятилетнего спокойствия вселили в нем убеждение в его
непобедимости и в неистощимости средств к роскошному существованию.
Выставность, роскошь, соединение множества клиентов и всевозможных слуг вокруг
щедрых и гостеприимных из рассчета и тщеславия патроновъ— казались панам силою
и в походе, как они были силою на сей• миках и сеймах. В этом-то трагикомическом
смысле представительница всех воеводств, крупная и мелкая шляхта, была построена в
своем походе, по словам самих Поляков, торжественно.
Совестно смеяться над несчастными; но Поляки и—что еще досаднее—-
ополяченные Малоруссы так нагло и так долго смеялись над всем русским и даже над
спасительною для нас русскою царственностью, что нельзя, без некоторого
самоуслаждения, изображать их общее беспутство. Впрочем, и новейшая литература
польская представляет нам описание тогдашнего безголовья Шляхетскаго
251
Народа в том смысле, какой заключается в словах пророка, оплакивавшего падение
Израиля: „Горьким моим смехом посмеюся".
„Шляхта" (разсказывает Поляк) „вступила в поход с такою пышностью, на какую
только могла собираться после многолетнего мира. Добыли паны из скарбовень
богатейшее оружие (а мы знаем, что у них бывали сабли ценою в 10.000 злотых),
оделись в рыси и соболи, забрали пурпурные, раззолоченные рыдваны и полные
дорогих одежд, серебра, золота, драгоценностей, обоев скарбовые возы, а было много
таких товарищей (рядовых шляхтичей), которые, для того, чтобы сравняться с другими,
продали последнее имущество. Так явилось под стенами Львова (на переходе из
Глинян под Пилявцы) 40.000 шляхты, снарядившейся как бы на сва * дебное
пиршество. Мигали в толпе протканные серебром шелки, бархаты, золотые пояса,
серебряные панцыри и шлемы; шумели на всадниках сокольи крылья, колыхались
брильянтовые кисти, а пышные кони, в позолоченной упряжи, в шелковых сетках,
выступали на серебряных подковах.
„Войско шло" (продолжает он) „в Украину, как бы на коронацию. Двести тысяч
слуг, в легком вооружении, сопровождало бесчисленные панские возы и кареты.
Хотели показать взбунтованным хлопам, что это идут паны; а шляхта говорила громко,
что будет воевать с хлопами не саблей, а нагайками".
Но чтобы панское беспутство явилось во всем ужасе будущности, к которой оно
неизбежно вело Польшу, надобно прибавить, что вся эта кампания была непрерывным
пиршеством, на котором сквозь панские горла пропущены громадные суммы, а между
тем панское войско, промотав полученное вперед жалованье, добывало себе
продовольствие по селам, сопровождая грабеж обычными жолнерскими бесчинствами.
Так было под Глинянами. Теперь настала очередь страдать от защитников Польши
волынцам, и они вопияли, что шляхетские ополчения разоряют их еще больше, чем
козаки. Естественно, что Вишневецкому, строгому воину и хорошему хозяину, было
