козаки. Естественно, что Вишневецкому, строгому воину и хорошему хозяину, было
противно и мучительно смешать свои воздержные дружины с объедалами, пьяницами и
мародерами. Он больше всех понимал опасность грозы, наступающей на панов со
стороны Диких Полей, и готовился встретить ее так, чтобы не посрамить земли,
которую называл, по старой памяти, Русскою.
Но правительственные паны успокоили себя высылкою в поле роскошного парада,
и не обратили внимания на полученное сеймомъ
252
.
предложение хана, который соглашался дорвать лигу с козаками, если ему заплатят
700.000 злотых недоимочного гарача. Мы знаем, что князь Василий оставил после себя
20 миллионов своему Янушу. При таких запасах в скарбовнях частных лиц, можно бы,
кажется, было спасти общее отечество, разъединив Татар с козаками. Но паны были
неспособны к пожертвованиям, а государство свое так эксплоатировали ловкой
админисшрациещ вымогательствами и простой кражею денег, что, хотя многие из них
располагали миллионами, а в коронном скарбе оставалось у них в десять раз меньше
той суммы, какою могли бы они разлучить орду татарскую с ордой козацкою.
Ждали Хмельницкого. Было получено известие, что он ведет не меньше ста тысяч
Козаков. Татар на этот раз было у него мало. Но к нему должна была подойти
многочисленная Орда из Крыма. Так доносили панам, и в то же время ходили между
ними успокоительные слухи, что Татары недовольны козаками. Татары де ропщут на
Козаков, что сами они захватили лучшую добычу, а им отдали пленников, которые у
них перемерли. Остальных они должны были продавать дешево. Угнанные в Крым
стада тоже пропали от бескормицы. По словам Яскульского, слуги пленного Потоцкого,
множество лошадей у Татар и их самих не мало „передохло*. Но козаки (разсказывал
Яскульский) склонили Орду в новому походу беспрестанными посольствами и
обещанием „побусурманиться*.
Гораздо больше успокаивало доматоров полученное в это время Киселем от
Хмельницкого письмо. Оба корреспондента были верны*—один своей глупости, не
дававшей ему понять, с кем имеет дело, а другой — своему злобному уму,
преследовавшему руинную цель с настойчивостью Сатаны.
Кисель писал к нему: „Неужели нет у тебя Бога на небе, который видит все? Чем же
виновата перед тобой наша отчизна, воспитавшая тебя? Чем виноваты домкг и алтари
того Бога, который дал тебе жить на свете? Чем виновны мы,-—одни, которые
объявляли наши желания Запорожскому Войску, а другие, которые вовсе ничем
невиновны? Нет на свете человека без совести и без воздыхания к небу. Турки, и те
имеют своего Бога; а вашей милости, который родился христианином, должно
пронзить сердце и душу то, что сталось и что делается, и какой будет конец соединения
такого множества черни на людскую кровь*, и т. д.
Хмельцицкий отвечал на это,—что несколько хоругвей войска князя Вишневецкого
напали на несколько сот Козаков, которые де
.
263
шли мимоходом в Ощщь., <5ез его (Хмельницкого) ведома, ради прокормления; а в
городе Межириче невинных христиан вырубили в пень. „Разве это по христиански?*
(проведывал Хмель в свою очередь). „Велите тех своевольных из обоза князя его
милости Вишневецкого поунять*, и т. д. Наконец, сделал коммиссарам такое
предложение: „Благоволите, ваши милости, ехать прямо под Константинов, а мы
пришлем туда рассудительных людей, и обо всем, как бы могло быть наилучше, будем
условливаться*.
Это письмо, превращая подвиги Вишневецкого в государственные преступления,
показывало в Хмельницком панам человека сговорчивого, и разъединяло их
нравственные и вещественные средства гибельно. Общественное мнение между двух
представителей жадно проглоченной Польшею, но плохо переваренной, Руси
колебалось то в одну, то в другую сторону. Православник Русин, Кисель, обвинял
католика Русина, Вишневецкого, в том, что усмиренный бунт возобновился
(uњmierzona recruduit hostilitas), и что рецидива больше наделала беды, нежели первый,
хоть и ужасный, пароксизм (recydyw№ swoj№ wiкcej zиego przyniosиa, niїeli pierwszym
lubo ciкїkim paroxyzmem); а Русин католик приписывал православному соплеменнику
своему и его примирительной утопии падение городов, крепостей, замков, истребление
беззащитного населения, и предсказывал новые ужасы войны, если из-за надежды па
невозможное примирение паны будут ждать соединения чужих язычников с
язычниками домашними (jeїeli bкdziem czekaж ligi pogaсskiej swojemi domowemi
pogany).
Если бы взглянуть на Польское государство к vol d'oiseau, то его гибельное
междоусобие представилось бы борьбою трех Русинов, из которых один ополячился,
другой окатоличился, а третий отатарился. Каждый из них желал добра своим
единомышленникам, по желанию каждого, по древней пословице, боги исполнили бы
во гневе своем. Так, или иначе, только проглоченная Польшею жадно, но переваренная
плохо, Русь должна была разрушить польский государственный организм. Три Русина,
точно три злые духа, представители общественных беззаконий, боролись на погибель
Польши.
Во время письменных перемолвок Хмеля с Киселем о мире, козаки овладели
Луцком, ^леванью и Олыкою, той Олыкою литовского канцлера, которую, по его
мнению, спасали от них чудотворная икона в Пясечной да предательство Св. Бернарда,
osobliwszego kochanka Najњwiкtszej Раппу. Это известие потрясло панов не меньше, как
и резня в Полонном, хотя подробности новыхъ
254
.
козацких завоеваний нам неизвестны; а о резне в Полонном сохранилось несколько
представленных сенаторскому заседанию строк, которые врезываются в сердце, как
нож. „Тамъ" (доносили сеймующим панам оффициально) „козаки взяли добычи на
четыре миллиона, и вырезали до 400 девиц-шляхтянок и маленьких детей в замке.
Кровь запеклась в пол-коленасс. Эго была такая страшная бойня, что козацкая Илиада
приписала ее самому Хмельницкому. Козацкий Батько (пели кобзари) сделал такое
воззвание к осажденным:
Есть у мёне одна пушка Сироте,—
Одчйняцця вкши зализни ширбки ворота.
и продолжали набожным тоном:
Тогди ж то, як у святый день божественный четвертйк Хмельницький до схбду
сонця уставов,
Пид гброд Поляное блйжей прибув&в,
Пушку Сироту у переду постановляв,
У город Поляного гостынця подавав, и т. д.
Вместо переписки с кровожадным Хмелем, Вишневецкий делал подъезды да
рассылал всюду разведчиков, наконец уведомил примаса, от (30) 20 августа, что Татары
переправляются уже через Днепр. „Вот он, плод перемирия, fructus armistitii!"
(восклицал он). „Козаки берут у нас города, а здесь нам велят молчать и вяжут
Республике руки".
Раздражение против Киселя разделяло с Вишневецким едва ли не столько же
польскорусских сердец, сколько с Киселемъ—злобу сторонников примирения против
самого Вишневецкого. Но ни те, ни другие не смели высказаться открыто. Однакож,
когда Кисель вернулся с полком своим к ополчению своих противников и поклонников,
никто пе вышел и пе послал приветствовать его, а один из панов, Вольский Ржемгк,
увидевши в его обозе козаков-заложников, схватил их, как шпионов, перед собственной
его палаткою и велел челяди обезглавить.
Хмельницкий, вместо того, чтобы послать под Константинов „разсудительных
людей", двинулся к этому городу со всеми своими силами. Тустая туча бунтовщиков
надвигалась медленно, предшествуемая молниями пожаров, которыми они истребляли
панские гумна и мельницы, чтоб отнять у неприятеля средства продовольствия.
.
255
В войске Заславского было тысяч тридцать с небольшим хорошо вооруженного
народа, но видавшего бои мало. Остальную массу составляли толпы кой-как
вооруженной челяди, которая, под нужду, помогала в битве панам, но больше смотрела
за лошадьми, возами, кухнею, и занималась опустошительною фуражировкой.
В старину, когда подольские и подгорские паны хаживали за Днестр для борьбы с
Турками, всех плохих воинов и лишних людей отсылали бывало домой, находя их
помощь вредною. С развитием богатства края, развились и прихоти походов, и
десятилетие благоденствия панского усыпило в Шляхетском Народе воинственность, и
заменило ее роскошной обстановкой. В этом упрекал шляхту еще Старовольский,
говоря: „Наши отцы называли себя серою шляхтою (что соответствовало козацкой
сероме потому что не носили блестящих блаватовъи пурпур. Довольствовались они
сукном, выделанным дома, или в соседних местечках, а доблестью да искренностью
