остаток спасся в зарослях, насколько вообще следует полагаться на реляции людей,
заинтересованных в деле боя. Жолнеры взяли в плен козацкого писаря-шляхтича и
человек 15 козаков. От них паны узнали, что Хмельницкий презирает (contemnit)
панское войско, воображая, что оно состоит из 7.000 шляхты, остальные же люди в нем
-Жиды (то-есть трусы). Так и должен был представлять Еозацкий Батько своим детям
панское ополчение. „Это козацкое гультайство* (писал пан пану изпод Константинова
от 18 (8) сентября) „лежит всего в полуторе милях от нас на Пилявецких Полях, и
надеется на Орду; но мы, даст Бог, предупредим ее завтра*.
От 19 сентября писал кто-то из обоза за Константиновым: „Теперь только начнется
у нас война. Завтра наступим на неприятеля, который приготовился принять нас под
Пилявцами. Всюду у него леса, фортели (естественная защита) и тяжелые для нас
переправы. Хотят (полководцы) всюду нами (конницею) затыкать дырья. Правда,
конный народ у нас добрый, но пехоты мало, и навели всякого сброду: обманули
(вербовщики) Речь Посполитую. Коммиссаров у нас множество, рады мало;
соперничество и приваты большие. Неприятель собирает у фортелей бесчисленное
множество хлопства и ежечасно ждет великой Орды. Войны не намерен оканчивать, а
протянуть надолго: такия и диспозиции делает. Наше довольно порядочное войско
презирает, несмотря на его многочисленность. В ь поле выйти не хочет; дш должны на
него наступать. Кисель нас обманул. Прежде мы не догадались, и время ухо-
.
263
дило. Хотел уйти от нас на Волынь с своим полком, НО его задержали... Никто у нас
не смотрит на вождей; каждый поступает по своему. Некоторые хоругви только что
пришли, а уже отказываются служить: спешат назад домой. Четверть истекла в
переходе. Мы же, хоть и давно уже в обозе, и не все деньги получили, но хотим
служитьа.
Под Константиновым продовольствие было уже не то, что у Човганского Камня.
Отсюда писали в Варшаву, что хлеб и напитки достают жолнеры с трудом. Боченок
пива стоит 20 злотых, но яловица—1 или 2 злотых, а конь 3 злотых, потому что печем
кормить: „сена, овса parum". Хмельницкий, как видим, переманил „ясно освещенного
князя" с его нелепым многолюдствохч в страну опустошенную, а фортели, которыми
козаки всегда умели пользоваться, делали нападение на него опасным; ожидаемый же
им „ежечасно" приход Орды не давал панскому фельдмаршалу времени осмотреться и
расположиться.
Между тем блаженному миротворцу, Киселю, чудилось, что только чернь
удерживает Хмельницкого от мировой с папами, и он писал к познанскому бискупу,
Андрею Шолдрекому, что н козацком таборе доходило до кровопролития. Между
панами ходил даже такой слух, что Хмельницкий убит в таборном замешательстве, а
некоторые утверждали, что он бежал с 12 000 комонника.
Что в козацком таборе, при отсутствии Орды, могли возникнуть смуты в виду
неожиданно громадной панской армии, это весьма вероятно; но до бегства
Хмельпицкого было еще далеко. Между тем у Киселя был на уме Остряница,
покинувший козацкий табор на Суле, и сам Хмельницкий, бежавший перед его
глазами, в составе комонника, из-под Кумеек.
Охотно верил Киселю почтенный бискуп. Еще охотнее верили в Замостъе
прилетевшей туда вести, будто бы przed Њwiкtym Mateuszem (следовательно 21 (11)
сентября) в битве с козаками • паны положили их 20.000 на месте, а остаток преследует
князь Вишневецкий комонником. Злая судьба Польши подсовывала ей радостные вести
как раз накануне катастрофы, которая не имеет подобной в истории паники.
Дело в том, что, пытаясь выманить Хмельницкого на бой из фортелей, которыми он
был окружен надежнее всяких редутов, злосчастные триумвиры расположили свое
войско так неудобно, как только он один мог бы им посоветовать,—in loco quodam
nostris iniquissimo (писал знаток дела). Панский обоз, то-есть лагерь,
264
.
занимал пространство в польскую милю в окружности, а пехоты хватало в нем едва
на половину окружности. На эиом протяжении были долины, озера и т. п., которых
окопать не было возможности никоим образом, а неприятелю, при его природной
способности (pro calliditate ejus naturae), представляли они много мест для вторжения.
Повелевали в райском войске три полководца, и каждый—по собственному
усмотрению, а что хуже всего—каждым руководило или соперничество, или
самомнение, как это естественно должно было быть при такой сложной власти, „а
особливо* (замечает откровенно писавший) „в наших польских душах (а zwиaszcza и
naszych polskich animuszach).... Не видели этого наши правоправящие, Ordines Regni,*
(продолжает он), „когда назначали этот фатальный триумвират.... В мирное время мы
говорили бы и писали их милости, но в общей беде каждому позволительно и
чувствовать, что хочет, и говорить, что чувствует.... Поветовые хоругви не хотели
подчиняться власти регяментарей; каждый полк обращался к своему полковнику, и
потому в обозе не было ни правильной стражи, ни упорядочных подъездовъ*.
По письму Остророга к Лещинскому от 18 (8) сентября, региментарей сильно
беспокоило загадочное обстоятельство, что хотя неприятель „чуял над собой войско*,
однакож в тылу у них появлялось много бун’овщкковъ*... „Поэтому* (писал он)
„пришлось нам десятка полтора сотен людей послать на Волынь и столько же назад к
Трембовли, чтобы погромить эти купы и обезопасить Львовъ*.
Двумя неделями раньте он же писал к Лещинскому, что у Хмельницкого, по слухам,
180.000 войска, в том числе 20.000 пехоты. „Это еще бы ничего* (заметил он); „лить бы
у пас немного прибавилось войска, а только* (одно для нас важно): чтобы к ним не
приходили Татары.
Все это элементы готовившейся паники, и то еще не все.
Мы видели, как сильно напирал Вишневецкий, чтоб ударить на Хмельницкого до
его соединения с Татарами; а писавшие из лагеря к своим приятелям вояки только о
том и молили Бога, чтобы дружным наступлением упредит Орду. Из того, что
Хмельницкий забрался в такие фортели, видно, как он это предусматривал.
Первая проба счастья под Пилявцами открыла знатокам военного дела и то, что
позиция Хмеля неприступная, и то, что он хочет затянуть войну надолго, а что всего
важнее—они видели опас' ности собственной позиции, соединенные с лагерпой
пеурядицей.
.
2G5
Всем и каждому в папском обозе было известно, что козаки ждут к себе Татар
ежеминутно. Видя непреодолимые фортели неприятеля и „боясь прихода Орды",
некоторые из-членов военной рады (а их оффициально было 24) советовали
Заславскому остаться за речкою Пилявкою, и лучше „наводить неприятеля на свои,
нежели нападать на его фортели". Но большинство решило двинуться вперед. Здесь
тотчас началась борьба с козаками за воду. Одну греблю на Пилявке паны три раза
брали приступом и теряли, пока наконец очистили берега конницей, перенравя ее под
неприятельским огнемъ* Это было во вторник 22 (12) сентября. Отступление козакови»
к табору подняло дух в панском войске. Но неудобная местность смущала знатоков
дела, чего они, конечно, не скрывали от профанов. Каждый полковник становился, где
хотел. Шанцы, стражи, пушки, походные возы теснили войско, не представляя
обороны. В смутном дредвидении беды, региментари стали советоваться в военной
раде, куда бы перенести лагерь. В совещаниях и нерешимости застал панское воинство
вечер... Перед закатом солнца пришли к Хмельницкому Татары. То, чего „боялись" и
что надеялись „упредить", совершилось, по милости мешкотного завтра.
Козаки приветствовали своих побратимов пушечной пальбою,— и настроение духа
в панском войске переменилось. Представители Польши, собравшиеся под Пилявцами,
подготовили себя к панике.
В среду 23 (13) сентября начались опять гарцы и стычки; но ^еели до сих пор
Заславский не решался — да и не сумел бы— наступить на Хмельницкого всеми
своими силами, то теперь и того меньше. Паны, как и прежде, ограничивались только
тем, что (как писал один из них же) „показывали неприятелю свое блестящее войско,
построенное в боевой порядок, с намерением привести его страхом к покорности". По
рассказу того же участника Пилявецкой кампании, в нанском лагере еще в воскресенье
был слух (которому верили и после бегства), будто бы козацкая чернь хотела уже
выдавать старшину с мольбой о помиловании. От этого слуха паны расхрабрились до
такой степени, что в понедельник намеревались дать залп из „сотни пушекъ" (столько у
них и не было) и штурмовать козацкий табор вместе с его „курятникомъ". Но не
