в Украину, послать на сейм уполномоченных от Запорожского Войска и дожидаться
избрания короля. К этой решимости привело его известие, полученное из Москвы.
Москва вовсе не была намерена содействовать опустошительному вторжению
днепровской и крымской дичи в соседнее государство, хотя и па варшавской
конвокации первым словом открывшего ее оратора было московское коварство
(Moskiewska perfidia). Напротив, Запорожское Войско получило от молодого царя
внушение—приостановить разлив христианской крови и примириться с панами.
Тишайший государь услаждал свои царственные заботы мыслью, что у него нет
недруга во всем христианском свете, и не хотел сделать Полякам „никакой неправды в
их упадке и в безглавное тогдашнее время".
Мысли Хмельницкого обратились к польскому королю, которого избрание зависело
теперь от него. Новый, обязанный ему престолом, король мог упрочить за ним его
положение вернее, чем козавотатарская орда, которой переменчивость относительно
его особы, драгоценнейшей для него всего на свете, свидетельствовал он своею
пятитысячною гвардиею. Но разлакомившиеся козацким счастьем сподвижники Хмеля,
не хотела знать ничего, кроме войны. Козацвая орда требовала, чтоб оп шел котами
Жяхгв по идее предшественников его. Краков и Варшава должны быть разрушены! Все
270
.
папское и ляшкое должно исчезнуть с лица земли! На место шляхетской Польши
пускай будет мужицкая Русь, а господами этой Руси должны быть козаки! Таков был
идеал дикой силы, вызванной бунтом Хмельницкого,—идеал, сочувственный доныне в
Малороссии недоучкам, недоумкам и политическим утопистам.
Не захотели козаки идти обратно в Украину, и порывались к Белой Реке, для
основания, по сю и по ту сторону мифической для них реки, какого-то кипчакского
царства, с избирательными мурзами, членами законодательной рады. Хмельницкий не
повел бы Козаков за Белую Реку ни в каком случае, имея в тылу князя Вишневецкого,
который один оспаривал у него полное торжество над Шляхетским Народом. Но теперь
останавливали его и другие соображения. Союзники Татары „делались козакам
сильный, как выражались московские дипломаты. Загнавшись далеко вперед, он мог
очутиться в руках у хана со всем преславным Запорожским Бойском и со всей Козацкой
Украиной. Чтобы дать, однакож, работу руинникам, готовым превратить все
государства в подобие „украинских берлогъ*, он разослал свои полки в разные сторопы
для очистки Христианской Земли, от панской погани, как выражались козаки.
Ватаги пьяных варваров, сопровождаемые Татарами, устремились к
^убну^Кременпу. Острргу^ Луцку, истребляя все, что носило на себе печать
усовершенствованной хозяйственности и печать культуры вообще. Только
православные храмы да православные поды останавливали всепожирающий поток, но
и то настолько, насколько козаки боялись раздражить своего Батька, боявшагося, в
свою очередь, вооружить против себя малорусское духовенство. Бывали случаи, что
хмельничане допытывались денег у православного попа по примеру начинателя
козацкой „войвы за веру*, войскового писаря Гренковича. Бывали случаи обдиранья
серебряных шат с образов и расхищения найденных в церкви денег. В этом козаки
Хмельницкого, не уступая козакам Гренковича, обнаруживали свое родство с
католиками жолнерами, которые зачастую грабили католические костелы наравне с
православными храмами. Что касается козацких побратимов, Татар, то, среди широких
пустынь, образовавшихся на поприще панской колонизации, козаки и сами попадали к
ним в ясыр наравне с теми, кого они предприняли.
С пид ляцькои кормыги сдобонити *).
*) Стих апокрифической думы, каких много сочиняли козацкие потомки в наше
время и выдавали за старинные кобзарские.
.
27 и
Освободясь от назойливости Перебииносов, Нечаев да Морозенков, которые, во
главе яростной черни, рвались к Белой Реке, Хмельницкий направил путь свой по
следам ненавистного князя Яремы, но все не спешило военными действиями, как бы в
насмешку над премудрым Киселем, который советовал панам „воевать, но ие
сражаться". Теперь он, можно сказать, только держался на пенистом гребне девятой
волны, чтоб она не залила самого его, увлекая все вперед и вперед, под бурпым
дыханием козацкого бунта. Не осмысленные никаким определенным стремлением,
кроме порыва к истреблению Ляхов до ноги, волны руинного разбоя ужасали наконец
степного шляхтича, перенесенного из круга мелочных козацких интересов на широкое
поприще интересов общественных, религиозных, национальных и государственных. В
неожиданном, непривычном, губительном триумфе, он восседал на своей
всепожигающей колеснице, держа с трудом туго натянутые бразды козацкой
завзятости. Он, очевидно, давал панам время оправиться и положить хоть где-нибудь,
хоть на сарматской Белой Реке преграду стихийной силе, пока её руинные деяния не
привлекали па нее оружия соседних государей. Это была та сила, которая и под
бунчуком соперника Сагайдачного, пьяницы Бородавки, хвалилась уже, что перед нею
трепещет Польша, Турция и целый свет,— та вдохновенная чутьем своей будущности
сила, которой, в её дикой стихийности, было суждено „обрушить" могущественную
тогда Поль шу, дабы взяла над нею перевес могущественная ныне Россия.
Хмельницкому было чего пугаться, восседая па своей триумфальной колеснице.
Теперь он был окружен уже не одними грубыми противниками панского
господства, но и такими людьми, которые могли бы служить советниками завоевателю,
не чуждому гражданственных и экономических стремлений. Многие шляхтичи,
гонимые бедствиями войны, или озлобленные подобно ему самому членами панского
правительства, приняли на себя козацкий образ и соединили неверную судьбу свою с
козацкою „щербатою долею". Но, под влиянием господствовавшего в козатчине
настроения умов, главную роль между ними начал играть буквальный последователь
греческой веры, взятый в плен на Желтых Водах, Выговский. Как человек глубоко
религиозный в том, что относилось к формам древнего русского благочестия, и глубоко
бесчестный в том, что относится к его духу, он сделался, так сказать, исповедником,
духовным отцом Хмельницкого и вполне овладел этим диким умом, осно
272
.
ванным на тех зыбких правилах долга и чести, которые характеризовали всех
просвещенных иезуитами шляхтичей. Он-то, этот Выговский, доигра и относительно
Тишайшего Государя ту роль, которую самому Хмельницкому не дала доиграть одна
привычка к неумеренному пьянству. Без совета Выговского не делал Хмельницкий
ниодного шага. Все, что у Хмеля было двумыслешиого в сношениях с Поляками,
Москвой, Татарами, Турками, Волохами, Венграми, Немцами, принадлежало на
добрую долю Выговекому. Огь него, без сомнении, научился Хмельницкий туманить и
самих Козаков, которые воображали, что правят своим гетманом, как шляхта правила
королем, а между тем исполняли то, что было нужно ему.
Ниодной крепости и города не занял Хмельницкий но выходе из Иилявецкого
„курятника". Города козакам, как и Татарам, были не нужны. Через знаменитый
будущею осадою Збораж и через Старый Константинов прошел он, забавляясь
вырываньем бороды мертвым львам: эти города совсем опустели. В Бродах оставил он
такую часть войска, которая была способна только опустошать окрестности, и лишь
для виду наказал этому отряду овладеть замком, а с городом древнего русского князя
Льва, как увидим, игрался, точно с мышью кот, пресыщенный уже ловитвою.
Там давно началась тревога. Ополяченный с XIV столетия Львов, эту столицу Руси
и редут от внешнего неприятеля (Metro polim Russiae et propugnaculum ab internis
hostibus), как величали его Поляки, считали они гнездом тайных заговорщиков против
польского отечества, и самый бунт Хмельницкого был у них „бунт Русский (rebellia
Ruska)".
За неделю до Иилявецкого бегства, львовяне вопияли к королевичу Каролю о
защите их от неприятеля. „Уже целых три месяца без остановки льется кровь днем и
ночью" (писали они). „Русский бунт и соединившаяся с язычниками хлопская сволочь
отправляют в Запорожье страшные массы награбленного добра, армату, пушки, порох,
и священное, и мирское, отдают в языческую неволю столь многие тысячи людей.
Ежедневно, ежечасно это бесчестное предательство подползает к нашей крови, идет
сюда пожаром уже под самые львовские стены. Ничего неприкосновенного, ничего
