безопасного, ничего обеспеченного! Уже и в самом городе открываются явные измены
и ежедневно—ночные заговоры. Глядя на это и видя дальнейшую опасность, здешние
граждане и братья наши, бежавшие сюда из других воеводств, думают уходить отсюда,
.
273
спасая жизнь, так как Речь Посполитая не озаботилась никаким спасением и
обороной этого города, и у их милостей панов региментарей, прося покорнейше, не
вымолила и одного десятка гарнизона".
Оии умоляли королевича, чтоб он оставил у них для защиты свой полк, так как этот
полк „или не пройдет к войску сквозь Татар и своевольные куны, или придет после
битвы, дай Боже счастливой".
Известие об этой ожидаемой с таким страхом битве вырвало у них из груди крик
отчаянья: „Теперь мы совсем погибли (Zginкliњmy juї totaliter!)*... „Нет пикакой
надежды па правителей государства, nadziej їadnej in Principibus Regni nie mamy"
(весьма верно писали оии своим друзьям). „Разве особенный промысел Божий будет
спасать пас чудесным способомъ".
„Еще 24 июня" (говорит автор письма) „предсказывал я, что будет из триумвирата
коронных региментарей: теперь предсказание мое исполнилось"...
Во Львове до того были напуганы „Русскою ребеллией" и теми татарокозацкими
купами, которые могли не допустить королевичева полка в действующую армию, что из
Торговой Горки один шляхтич писал к другому от 18 (8) августа, опереживая события,
будто мещане сами сожгли Краковское предместье, а также монастырь и костел босых
кармелитов для безопаснейшей обороны.
Еще недавно' жители Львова видели дивное по своей нарядности войско на пути
его к Пилявцам. Теперь гетманы этого войска ушли ночью из своего лагеря, точно
воры, застигнутые хозяином. По их следам пришли к столице древнерусской
Владимерщ перековерканной в Лодомерию, опустошители края, восстановленного
после Татарского Лихолетья беспримерными трудами и подвигами польскорусских
колонизаторов. Многочисленные сермяжные и кожуипные полчища их, в
сопровождении потомков Батыевой Орды, появились под стенами Львова на смену
блестящих культурников. Теперь им ве было преграды в стремлении за Белую Реку.
Теперь нашему Хмелю оставалось только возвеселить завзятые души Криштофа
Косинского и Царя Наливая разрушением Кракова, который пощадил как-то и Батый,
гостя в нем, как Болеслав Храбрый в Киеве. Но Хмельницкий не смел сделать того, на
чт5 дерзали оба начинателя козацких бунтов. Если он и не был умнее этих
бессмысленных руинников, то его время поумнело. Не Львов остановил его, как это
приятно думать польским патриотам города,
т. н.
35
274
.
в котором испарился патриотизм русский и, как болячка, притаился патриотизм
козацкий. Город нашего славного князя Льва не был приготовлен к обороне иноземным
правительством, обманувшим его надежды на „благоденственное и мирное житие"; а
муниципальная республика львовская не имела ни денег, ни оружия, ни съестных
припасов. Остановила козака Тамерлана политическая комбинация, перед которой
„страшенна козацька сила" оказывалась весьма слабою.
Первые пилявецкие беглецы, прискакавшие к Полякам, Армянам и Жидам,
подавившим во Львове русских аборигенов, трагически терзали на себе в слезах одежу.
Они плакали о гибели отечества, которое для огромного большинства их заключалось в
скарбовых возах да в раззолоченных каретах, да в утраченных маионтках. Они громко
проклинали своих региментарей и кричали, что неприятель идет за ними „в копыто".
Отсталые в бегстве подтверждали слова самых быстрых, и спешили, подобно Князю
Доминику, убраться подальше из опасного города. В домах и улицах поднялась
неизобразимая суматоха. Хотели затворить ворота, чтобы не вторгнулся в пих
неприятель, — невозможно было этого сделать: так густо одни теснились в город, а
другие рвались из города, ища безопасности каждый по-своему.
От Пилявцев до Львова считалось 40 миль. Это пространство пролетали паны-
беглецы в 36 часов, тогда как в обыкновенных обстоятельствах (говорили насмешники)
иной вельможный пан ехал бы сюда целые полгода. Изнуренные, голодные, не знавшие
доселе никакой беды „нанята" лишались голоса.
Одни из беглых панов приводили горожан в ярость; другие внушали участие. К
числу последних принадлежал и князь Вишневецкий, который (говорили в толпе)
„потерял все, что имелъ", и которому один Армянин дал обед и постель.
Замечательно, что Поляки не исключают ни князя Вишневецкого, ни Осинского из
поддавшихся общей панике, и героя того времени изображают прискакавшим с
Пилявецких Попей в одиночку. По их описанию все представители Польши
единодушно струсили. Никто из тех, которые. носили такия громкия имена, как
Замойский, Жовковский, Конецпольский, не сказал, подобно нашим древним Русичам:
„Мертвым не стыдно: лучше быть побитыми, нежели полоненными". Никто не
решился лечь под Пилявцами костьми, чтобы не видеть срама польскому отечеству. На
мольбы мещан, чтобы не оставляли города, его жителей и святынь без обороны,
ученый Остророг, чтивший традиции великого Конецпольского, отве-
.
275
чад, что все потеряно, и что лучше отдаться на волю неприятеля, нежели
отваживаться на невозможный отпор. Таково было могущество Хмельницкого. Поляки
думали, что ему помогали „неслыханные чарыа; но в Москве, как увидим далее,
измеряли это могущество нравственным бессилием Поляков.
Львовские торгаши оказались более мужественными, чем избранники Шляхетского
Народа, триумвиры. Составив собственный военный совет, они послали к Остророгу
другую денутацию с объявлением, что постановили спасать себя и спотыкнувшуюся
(szwankuj№c№) Речь Посполитую кровью и имуществом своим; что сделают
государству заем, дадут оружие и все, что будет нужно для обороны. Так пристыдили
они шляхту и панов, которые исключили мещанство из государственных сословий
своих. Так показали они, что сила общества заключается не в привилегиях, а в
разумной хозяйственности.
Скитавшиеся по львовским предместьям жолнеры соглашались продолжать службу,
но не хотели знать региментарей, которые уходят из войска, и требовали, чтобы
главным вождем был назначен князь Вишневецкий. Этим они засвидетельствовали, что
его никто не заподозрил в малодушном бегстве, и спасли его военную репутацию от
пятна общей трусости.
Собралась в костеле Бернардинов генеральная рада. В состав этой рады вошли—и
королевский агент по козацким делам, Радзеёвский, и вечный банит-инфамис, Лащ (о
Конецпольском не было слышно). Кто и в какой степени был теперь инфамис,
львовскому купечеству и местному шляхетству было пе до того. Небывалая и
неслыханная трусость представителей Польши понизила и в самой шляхте гордое
сознание своего достоинства. Между тем неприятель всего зажиточного и оседлого
мог, как думали, нагрянуть ежеминутно. Вместе с ротмистрами, их поручиками, то-есть
наместниками, и войсковыми товарищами, набралось всего в генеральной раде 3.000
голосов.
Остророг сидел среди собрания, как осужденный ца смерть. Он и писал о себе, что
самая реляция о Пилявецком бегстве равняется для него смертной казни. Между
членами импровизированной рады были такие, которые делали ему в глаза жестокие
упреки. Но как ни волновалась панская рада в своем раздражении, она всетаки была
человечнее козацкой рады, которая на Старце подвергла дикому своему суду
полковника Филоненка.
276
.
Главнокомандующим избрали единодушно Вишневецкого. Долго не соглашался на
трудную и безнадежную в настоящем случае должность наш Байдич, наконец уступил
критическому времени и страстным просьбам собрания, но гетманскую булаву принял
он только под условием, чтобы товарищем его остался Остророг, — и собрание тотчас
же приступило с просьбами к человеку, которого недавно готово было растерзать.
Остророг не хотел пользоваться великодушием князя, но его упросили остаться в своем
звании, для сохранения достоинства Речи Посполитой, которая сделала его
региментарем.
Честь владычествующего совсем не честно пола велит упомянуть, что почин
прекрасного общественного дела принадлежал в этом случае женщине. Когда
собралась рада, и её первенствующие члены затруднялись, в присутствии поруганного
некоторыми Остророга, заговорить о перемене полководца,—в костел вошла смелая
шляхтянка, Катерина Слонёвская. Она повергла к ногам Вишневецкого свое имущество
