Александр Иванович проснулся от тупой ноющей боли в груди. Казалось, к сердцу подвесили булыжник, и, отягощённое грузом, оно билось с трудом, толчками. Он ясно ощутил эти толчки, глухие, затяжные и несильные. И ещё почувствовал на лбу холодную испарину.
Он торопливо протянул руку к тумбочке, нажал кнопку настольной лампы, схватил пузырёк. Отвинтив пробку, сбросил на ладонь горошину, заложил её под язык.
В прошлом году он уже перенёс инфаркт — «первый звонок» — и теперь опасался, как бы ненароком не «зазвонило» вновь. Случилось это внезапно, вскоре после смерти жены. Он пошёл умываться и лишь плеснул на лицо, как перед ним всё закачалось, поплыло. А что было дальше, — не помнил. Хорошо, что в этот день Никитична затянула с уборкой и ещё не ушла. Почти полгода пролежал он в госпитале...
Погасив лампу, Александр Иванович лёг на спину, ожидая, когда лекарство возымеет силу и заставит боль отступить.
На улице ещё горели фонари, и свет, пробившись сквозь неплотно завешенные на окне шторы, пролёг узкой полосой на полу и стене. Прошуршала автомашина, затем громыхнула дверца лифта.
Он лежал, прислушиваясь к доносившемуся шуму уходящей ночи, но ещё больше к стуку сердца. Ему казалось, что боль не уймётся и будет продолжаться бесконечно, а он вот так, беспомощно будет лежать, ожидая прихода Никитичны, которая сможет ему помочь. И нетерпимо досадной была мысль о жене, Марии Алексеевне, которая так не ко времени ушла прошлой весной.
На её похороны приехала дочь, светлоголовая, с упрямым подбородком и слегка вздёрнутым носом — копия отца. Из Забайкалья прилетел сын — подполковник. Дети пробыли в доме недолго. У дочери на работе было какое-то срочное дело, а в полк сына прибыла инспекторская комиссия. Так и уехали они, не поговорив толком в сумятице траурных дней.
А вскоре приехала Анна Сергеевна: она была врачом в его бригаде.
— Какой же ты, Саша, стал, — покачала она головой и тяжело вздохнула. — А каким орлом был...
— Что поделаешь, Аннушка. Наше время отшумело.
Его часто навещали сослуживцы: и те, кто знал его ещё до войны, и те, кто с ним воевал и кто потом служил в дивизии, которой он командовал. Случилось так, что в войну он высаживался десантом неподалёку от этого города и удерживал несколько недель клочок земли, именовавшийся Малой Землёй. А потом, уже после войны, он командовал дивизией, которая дислоцировалась в Новороссийске. Позже дивизию расформировали, а он ушёл в запас и бросил тут якорь.
Так лежал Александр Иванович в темноте, предаваясь мыслям и успокаивая сердце. Он хотел бы уснуть, но сон не шёл. Почему-то навязчиво накатывалось прошлое.
В войну, в звании подполковника, он командовал воздушно-десантной бригадой. Зимой 1941-го высаживался во вражеский тыл, затем после ранения попал на Кавказ в госпиталь. Там его увидел командующий фронтом генерал Тюленев, знавший его по службе в Московском округе.
— Десантники нам нужны, — сказал он. — Только на этот раз примете не воздушную, а морскую бригаду. С ней и пойдёте в тыл морем.
И Александра Ивановича направили в знаменитую десантную армию...
Незаметно он уснул, а когда проснулся, было светло. Наверное, он бы спал и дольше, если б не зазвонил телефон. Боль прошла, но чувствовалась усталость.
— Это квартира Пашкова? — послышался в трубке детский голос.
— Да, — прохрипел он и принялся откашливаться.
— Александр Иванович, это звонит Наташа Семенова из третьего «Б» семнадцатой школы.
— Я слушаю тебя, Наташа.
— Александр Иванович, у нас сегодня сбор дружины. Вы обещали быть.
— Я помню, Наташа. В какое время?
— В пять вечера. Мы за вами придём: Света Жигулёва и я. Мы живём рядом с вашим домом.
— Хорошо, Наташа, приходите.
Он долго и неторопливо умывался, сгоняя холодной водой остатки сна, а вместе с ними и боль. Знал, что боль, возможно, и не прошла совсем, затаилась, чтобы в удобный момент снова о себе напомнить. Но он также знал, что поддаваться болезни нельзя, и, изгоняя мысль о ней, делал всё по заведённой привычке. Тщательно выбрившись и позавтракав, вышел на балкон и взглянул на небо. Какое оно чистое, голубое! Потом сел за письменный стол. Редакция одного из толстых журналов обратилась к нему с просьбой написать воспоминания о боях на плацдарме. Он дал согласие, даже побывал в архиве, чтобы прочитать документы тех лет, кое-что уточнить, вспомнить забытое.
С волнением он перечитывал приказы, донесения, сводки, на многих из которых стояла его подпись. В архиве Александр Иванович пробыл четыре дня, исписав половину тетради. Каждый документ вызывал волнение, от которого замирало сердце... На пятый день, не в состоянии преодолеть навалившуюся тяжесть воспоминаний, он сдал все папки архивариусу и уехал с решимостью никогда больше сюда не приезжать. Однако от предложения журнала не отказался: каждое утро садился за стол и писал о тех днях, что оставили на сердце царапину, которая кровоточила и поныне. Память же хранила всё с такой ясностью, что её не могли заменить пожелтевшие архивные документы.
Он взял последнюю страницу рукописи и начал читать:
«Мы пошли к берегу на рассвете, точнее, в темноте. Лишь когда, мокрые с ног до головы, достигли берега, стало светать. Мы увидели высокую кручу, по которой солдаты пытались выбраться напрямик. Сыпались камни, и, если бы не рокот прибоя, нас наверняка бы обнаружили. Но тут подбежал старшина Хмелёв из разведроты. Он командовал взводом. «Товарищ полковник, нужно идти по лощине, она там, правей», — доложил он. И мы пошли за ним. Лощина неширокая, скорее это вымоина, которую образовали дождевые потоки. Скаты у неё крутые, изломанные, и я подумал, что лощину можно использовать для укрытия раненых: знал, что работы нашим медикам будет много.
Мы только вышли из лощины, как из кустарника, что рос на скате высоты, ударил пулемёт, и старшина Хмелёв упал...»
Александр Иванович уставился на лист бумаги и отчётливо представил и тёмную, без единой звёздочки ночь, когда плыли на десантном катере к берегу, и тот берег с лежащими в беспорядке каменными глыбами, омываемыми холодной водой, и почти отвесную кручу с промоиной, и вражеский пулемёт, укрывшийся в кустарнике и сразивший отважного разведчика.
Двое суток десантники удерживали узкую кромку берега, отражая яростные атаки врага. Над головами висели самолёты с крестами на плоскостях. С угрожающим воем они пикировали один за другим и при каждом заходе сбрасывали бомбы, стараясь угодить в примыкающую к морю полоску земли. Бомбы падали в море, и на нейтральную полосу, и даже в расположение противника, раскалывая и перемалывая гранитные глыбы.
Ночью к десантникам приплыл генерал.
— Высоту к вечеру взять! — отрубил он. — Без неё не удержаться.
— Днём этого не сделать, — возразил Пашков. — Разрешите атаковать ночью.
— Ночью? Ладно, пусть будет ночью. Но не возьмёшь к утру, отстраню, Пашков, от командования. Возьмёшь высоту — представлю к награде.
Высоту бригада взяла, и генерал, сняв свой орден, приколол его к гимнастёрке Александра Ивановича. А через день гитлеровцы ворвались на высоту, и бригаде вновь пришлось атаковать её. На этот раз отбили окончательно...
Александр Иванович долго сидел, устремив застывший взгляд на чистый лист. Ему опять представилась та ночная атака, когда морские пехотинцы схватились с врагом врукопашную. Нечасто на войне случалось это — на Малой Земле такой бой был обычным.
От этого воспоминания Александром Ивановичем овладело необъяснимое желание побывать сегодня, сейчас, на том месте, которое ныне называлось просто и буднично — Бережки. Захотелось пройти лощиной, по которой они выдвигались от моря, к рубежу атаки, взглянуть на злосчастную высоту, где погибло столько солдат. Бережки находились неподалёку от города, его окраина теперь почти подступала к некогда глухому и забытому месту.
Он стал вспоминать, когда был в Бережках, и откровенно удивился, подсчитав, что прошло уже пять лет. «Нет, определённо нужно поехать, — решил он. — Если не выберусь сегодня, когда ещё там буду...»
Александр Иванович вышел из дома и остановился у мостовой, ожидая такси. Кативший по другой стороне улицы «москвич» развернулся и остановился перед ним. Из автомобиля выглянул рыжеволосый с золотой коронкой во рту парень.
— Здравия желаю, товарищ генерал! Вам куда?
— В Бережки. По пути?
— Бережки так Бережки, — весело ответил водитель. — С ветерком доставлю. А вы меня не узнаете, товарищ генерал? — Продолжая рулить, парень озорно взглянул на Александра Ивановича.
— Не узнаю что-то, — вздохнул тот.
— А я у вас в дивизии служил. Васильев моя фамилия. Иван Васильев. Вы мне ещё часы вручали на инспекторской за стрельбу. Я из пулемёта стрелял и все пули в мишень вогнал.
