Жукова и Захарова, чудовищный жилой халупник, разрисованный вкривь и вкось обкурившимся рэпером. Роскошный Елагин, темные острова воды между протоками земли, изменчивая стихия, смешивающая почву и влагу в подобие каши (ах, если б не гранит, все бы давно расползлось!) и деревенская свалка неподалеку от того же Елагина в самом центре Петрова архипелага… Роба – правда. Но и карнавальная маска тоже – правда. Как будто некая аристократка по крови, советский человек по дате рождения и мечтательница по зову души весь день кладет шпалы, вечером идет в клуб, выпивает одну кружку пива и оглядывается в поисках норвежского поэта или, еще того лучше, человека в старинном военном мундире… а видит только рыла.
Ты вожделеешь к этому существу, поскольку ему даровано поэтическое сумасшествие. Оно слабее тебя, но лукавее. Пароксизм гордости – заполучить осколок Серебряного века в постель… Оно безумно. Сначала ты думаешь, что ему нужна твоя сила. Это глупость, это ошибка. Просто пока день светел, существо мягко и человекоподобно. Но только ночь падет, и его мучают сказки с привидениями; ты хорош, пока сливаешься с одним из призраков и овеществляешь живую деталь в невидимом для тебя театре. С утра вы снова добрые люди, но только сделай в ночное время шаг навстречу, и увидишь, как холодно безумие, как мало в нем божественного и как много демонического. Если ты способен окружить себя собственной сказкой и найти в ней роль для души Петербурга, тогда любовь к нему перестанет быть вспышкой и обратится в ровно горящее пламя. Тут и до брака недалеко… Но это будет брак двух сумасшедших.
Зачем она тебе нужна? Ради экзотики? Из-за тщеславного желания добраться и до этого? Нет, глубинная причина все-таки в другом. Некрасивый, незаконный роман представляет собой канал к иному миру. Ты открываешь для себя территорию, куда трудно пройти иными вратами. Взгляни, запомни, отойди, и благо тебе будет.
Город перенаселен мертвыми. Младший этаж преисподней наполняет его феерически прекрасными жильцами. Их прикосновения холодны. Их руки рассыпают по мостовым бессмысленные знаки. Философы пытаются прочитать послания ледяных гостей, но в результате сами превращаются в ходячих мертвецов. Дела людей из плоти и крови им безразличны. Если нужна революция – что ж, пусть свершится. Она всего лишь продолжение философии иными средствами.
Лицо Петербурга. Что это? Мосты и дворцы, наверное. Дворцы обещали парадиз по всей России, они вроде несбывшейся мечты, застывшей в мраморе. Дворцы – добрая часть города, слабость города, его мягкое подбрюшье. Дворцы уютны и человеколюбивы. Здесь чужакам дозволено отмякать душой. В других местах душа не должна выходить из состояния тревоги, тут только местным разрешен покой.
Мосты, в стихах воспетые, слезами умиления умытые, лентами восторгов увитые, страшны. Они приближают всех желающих к злу города, к стихии смерти, от которой трещит гранитная распашонка. Вода – проклятие Петербурга. Проклятие настолько привычное, что к нему притерпелись, научились даже полюбливать его, поэтизировать, чуть только не выдавать за благословение. Но сама она от этого добрее не стала. Как и триста лет назад, безжалостна.
Мосты и дворцы. Черное и белое. Злое и доброе. Кладбищенское и житейское. Известный скульптурный портрет Хрущева, наверное, делался не с генсека, а с натурщика по имени Питер.
Я говорил о сумасшедшей поэтессе. Да! Но не оттого ль она так экзальтированна, что ее мучает внутренняя хворь, болезненная и докучливая? Или, может быть, увечье? Когда едешь из центра по бесконечным проспектам на юг, к пролетарским окраинам, кажется, будто перед тобой проплывает археология смерти. До Обводного канала – Петербург, по внешней видимости мертвый. От Обводного примерно до Нарвской – Петроград. Мертвый. А потом – чистый, беспримесный Ленинград аж до Екатерингофского шоссе и проспекта Ветеранов. Сначала добротный, регулярный, сталинский, а потом сплошной каменный хаос, неопрятное заводское месиво. Мертвее мертвого. Словно надо было вытолкнуть на окраину чудовищную ораву людей и поселить их там любым способом, хотя бы и самым безобразным, да хотя бы и гибельным, только бы не совались в центр… Умом понимаю, что все это чушь собачья, а отделаться от жутковатого впечатления не могу. Нет, живо все это, смерть еще не пришла сюда. Произошло другое, а именно – увечье. Да, увечье, омертвение некоторых тканей, ставших лишними, отяжелившими тело города. Душа города слишком мала и слаба, чтобы из года в год справляться с невыносимой тяжестью его плоти.
Петербург с рождения был мужчиной. Родился под горн мастеровых и солдатских глоток, – отчаянную медь военного времени. Вырос в щеголеватого гвардейского офицера, романтика и пропойцу, просвещенного в определенных пределах и раба своих страстей, если дело доходит до любви или, тем паче, до невыплаты жалованья. Питер транжирил, но делал это с особенной гвардейской лихостью: легко, красиво… Плескал шампанским в чужие сны и бредил дуэлью за час до переворота. Кушал окровавленный ростбиф и отправлялся в Шлиссельбургскую крепость, то ли из-за девок, то ли из-за политики, то ли по пьяному делу. Какое время было! Страусиное перо на треуголке, а не время! А потом загрустил офицер. Ударился в меланхолию, принялся читать морю лунные стихи, одеваться стал артистически, а не по-военному. Словом, впал в декаданс. Тут и сменил его на время обуховский рабочий, дядя серьезный и здоровенький, а потом явился матрос в пулеметных лентах, горбоносый комиссаришка при кожанке и пенсне, приспел ясноглазый чекист… Персонажи-то все поменьше, но, так или иначе, видные мужчины. Не гвардейский офицер, конечно, нет, у того была порода, у того крепость была и стиль был, никакой эклектики… Но и преемники его давали себя заметить.
Вот легла абсолютным полюсом ужаса блокада. Мне, как не-питерцу, и писать-то о ней грешно. Лучше воздержаться.
Блокадное усилие было столь страшным, что душа города переродилась. Словно на ней сделали хирургическую операцию. Не дали умереть, но со стола отпустили в увечном виде.
У города поменялся пол. Мужское улетучилось. Мужественность исчезла. В 60-х, а может быть еще в 50-х, город стал барышней. Она плавала на катере по каналам и беззвучно шептала стихи, написанные то ли декадентом, то ли самим еще гвардейским офицером. Предок в треуголке и при шпаге является ей во снах как идеальный муж, но никогда не встретится в реальности. На протяжении 70-х и 80-х романтическая барышня превращается в музейную даму. «Вы понимаете, где находитесь? Немедленно наденьте тапочки!» Музеи стали самыми живыми местами города. Именно они концентрируют оазисы, где царит душа-женщина, где она по-настоящему сильна! А мужа для нее все нет. И шпага появляется на ее боку, как символ несостоявшегося
