историкам возможность рассмотреть ее в виде целостности и использовать ее в качестве своего рода лаборатории для обсуждения общеисторических понятий.
I
Очень важно провести разграничение в ряду тех понятий, которыми пользуются исследователи социальной истории. Особое внимание я хотел бы обратить на следующее различие. Одни из понятий социальной стратификации заимствуются не столько непосредственно из истории прошлого, из имеющихся в распоряжении историков источников, сколько из понятийного аппарата, который дан историкам современной социальной действительностью и которым они, естественно, не могут не пользоваться. Имеются в виду такие общие концепты, как «класс», «общество», «государство», «собственность», «формация». Исследуя историю определенной эпохи прошлого, историки применяют эти и подобные им общие типологические социальные понятия. Но даже в тех случаях, когда они не склонны прилагать подобный набор понятий к обществу прошлого некритично и не считаясь с его спецификой, историки не должны были бы упускать из виду, что они налагают на это прошлое понятия, являющиеся органической частью современной социологии. Здесь остается открытым вопрос: в какой мере подобные понятия могут быть адекватно применены к обществу прошлого.
Сошлюсь на свежие примеры. Е.М. Штаерман, исследуя раннее римское общество, выражает определенные сомнения относительно правомерности истолкования социальных групп патрициев и плебеев в Древнем Риме в качестве классов и соответственно возможности характеристики этой эпохи римской истории как раннеклассовой; потому и вопрос о наличии государства в Риме царской и республиканской эпох она склонна решать негативно [290].
Другой пример. В то время как советские медиевисты придерживаются той точки зрения, что в период раннего Средневековья протекал процесс генезиса феодализма и формирования классов господ и зависимых крестьян, некоторые современные французские историки говорят о «феодальной революции» на рубеже X и XI вв., полагая, что предшествовавший период Средневековья этих классов еще не знал. К этому можно прибавить, что относительно самого феодализма существует значительный разнобой в историографии: возможно ли и оправдано ли расширительное толкование этого понятия, применяемого к самым разным обществам, либо же предпочтительнее и строже с научной точки зрения говорить о феодализме только в отношении ряда стран Западной Европы? [291]
Я далек от того, чтобы обсуждать сейчас такого рода контроверзы по существу и принимать ту или иную сторону в этом споре. Речь идет о том, что общие социологические понятия «класс», «государство» или «собственность» (рабовладельческая в одном случае, феодальная в другом) суть в этих дискуссиях концептуальные средства, привносимые мыслью современного историка.
Повторяю, эти социологические понятия не могут не применяться современной исторической наукой. Однако природа этих понятий такова, что оказывается возможным разное их истолкование; более того, самая применимость их к той или иной исторической эпохе подчас оказывается поставленной под вопрос.
Но это лишь один ряд историко-социологических понятий, которые можно обозначить как макроисторические. Существует другой ряд понятий, которые в отличие от первого можно обозначить как микроисторические. К ним я отнес бы такие понятия, как «семья», «род», «племя», «община», «церковный приход», «поместье», «вотчина», «цех», «гильдия», «братство», «круг сеньоров и вассалов» («сеньория»), — я ограничиваюсь Средневековьем, но перечень микробиологических единиц разного объема и функций легко мог бы продолжить любой историк Нового времени.
В отличие от макропонятий социологии, о существовании которых в изучаемом обществе историк может преимущественно умозаключить косвенным путем, данные о микрогруппах, как правило, непосредственно зафиксированы в источниках.
Собственно, и макросоциологические понятия, в свою очередь, могут быть обнаружены в текстах, оставшихся от той или иной эпохи. Но эти указания подчас нуждаются в пристальном анализе, для того чтобы пробиться сквозь них к живой действительности.
Таковы, например, три «сословия» в своеобразной социологической схеме, которая постепенно сложилась в средневековой латинской литературе. В первой трети XI в. во Франции появляются сочинения высших иерархов церкви, в которых развивается трехфункциональная схема христианского общества. Здесь говорится о «тройственном доме Господа», возглавляемом монархом и состоящем из разрядов — ordines «молящихся», «сражающихся» и «трудящихся» или «землепашцев». Казалось бы, перед нами отражение действительного социального строя феодальной Европы: духовенство и монашество, рыцарство и крестьяне. Эта тройственная схема просуществовала вплоть до Нового времени и нашла свое зримое политическое воплощение в трех сословиях Генеральных штатов. Однако более пристальное исследование трехфункциональной схемы показало, что речь шла не только и даже не столько об отражении реальностей общественно-политической жизни, сколько об определенной идеологии, призванной, по мнению Ж. Дюби и Ж. Ле Гоффа [292], укрепить монархию. Каждый разряд, по замыслу авторов этой теории, выполняет функцию, необходимую для целого, — монархии, общества. Перед нами скорее «мир воображения», нежели слепок с действительности. В частности, городское население вообще не нашло своего места в трехфункциональной схеме XI в.
Итак, эвристический статус макро- и микросоциологиче-ских исторических понятий неодинаков. Вновь подчеркну: микросоциологические понятия не столько привносятся мыслью исследователя в изучаемую историческую реальность, сколько верифицированы самими источниками (что отнюдь не отменяет необходимости их расшифровки и истолкования исследователями). Степень их теоретической обобщенности разная, эмпирическая природа микросоциологических категорий выше, чем у категорий макросоциологических, насыщенных теоретическим априорным содержанием. Этот априоризм достигает высшей точки в понятиях «рабовладельческий строй», «феодализм», «азиатский способ производства» и им подобных формационных понятиях. У нас, как кажется, традиционно придают решающее значение макросоциологическим категориям, не уделяя должного значения категориям микросоциологии. Если «вотчина», «поместье», «цех» так или иначе изучались нами, то другие понятия этого ряда оставались нередко в пренебрежении. Например, церковный приход, значение которого в жизни трудящихся масс средневековой Европы едва ли можно преувеличить, со времен О. А. Добиаш-Рождественской [293] почти вовсе не изучался. Нечего говорить о таких ячейках средневекового общества, как монашеская община или братство. Но и другие социальные «микроорганизмы», например семья в ее разных формах, изучались преимущественно извне, а не изнутри, не как внутренне спаянные мирки людей, в которых протекала их повседневная жизнь. Акцент делался односторонне на классы, сословия и их конфликты, а повседневная жизнь микрогрупп оставалась в тени.
Разумеется, речь идет не о каком-то принижении классового анализа, а, напротив, о его углублении и конкретизации, каковых невозможно достигнуть, оставаясь только на «высотах» макросоциологии. Мне думается, что наметившийся в историографии крен в локальную историю, изучающую жизнь отдельной деревни, города, местности, либо даже одной семьи или отношения между семьями и другими малыми группами, существенно заполняет этот пробел. Здесь могли бы обнаружиться небезынтересные явления.
Например, известный французский историк Э. Леруа Ладюри, посвятивший свое исследование «Монтайю» [294] жизни крестьянского поселения в Пиренеях на рубеже XIII и XIV вв., показал, что в повседневной действительности реальной силой в Монтайю была не феодальная сеньория и не власть далеких от крестьян графа и епископа, но соперничавшие и враждовавшие между собой кланы
