Нескончаемый спор о значении слова по поводу роскошного бассейна (300 тысяч сестерциев — годовое жалованье высокопоставленного чиновника) показывает, в какое тесное культурное пространство «новая софистика» замкнула римскую интеллигенцию. Видимо, с тех пор как Траян и Адриан наряду с миром и процветанием установили также определенную упорядоченность нравов, чистопробный конформизм сделал бесплодной творческую мысль. Патернализм Антонина тоже отнюдь не будил умы. И Марку Аврелию — чистому продукту этой системы — было не дано вернуть времена Августа и Мецената.
Структура римских имен подчиняется совершенно непонятным для нас правилам, обычаям и причудам[64]. Можно набросать такую схему происхождения и эволюции имени Марка Аврелия.
Во II веке человек из хорошей семьи был звеном в цепи почтенных предков; от них он и заимствовал по своему выбору «тройное имя»: praenomen — личное имя, nomen — фамильное и cognomen — прозвище. Таким образом, Марк Аврелий унаследовал от отца имя Марк Анний Вер. Но семнадцати лет он по приказу Адриана был усыновлен Антонином. При этом Антонин, в свою очередь усыновленный Адрианом, переменил имя, с которым жил пятьдесят лет: Тит Аврелий Фульвий (тройное имя его отца) Бойоний (фамильное имя прадеда по матери) Аррий (другой прадед по матери) Антонин (прозвище деда по матери). Отныне он звался Тит Элий Адриан (его собственное имя плюс фамильное имя и прозвище Адриана) Антонин (прозвище, взятое, как мы только что сказали, от деда по матери). Взамен от отдал свое прежнее фамильное имя Аврелий приемному сыну, который стал Марком (собственное имя) Элием (фамильное имя Адриана) Аврелием Антонином (прозвище приемного отца), а собственное прозвище Вер отдал названому брату Луцию Коммоду, превратившемуся в Луция Аврелия Вера. В этой чехарде, на первой взгляд произвольно, но где все имело свой смысл, повторяется одно исконное имя — рода Аврелиев. Прозвище Антонин, которым Марк Аврелий часто называл себя при жизни, стало, как мы видели, источником многих исторических ошибок. В официальных публичных актах он именовался так называемой «титулатурой» — ежегодно обновлявшимся перечнем важнейших составляющих его верховной власти. Вот титулатура императора на 179 год (в 180-м, после смерти, он и сам стал «божественным»): Император Цезарь Марк Аврелий Антонин, сын божественного Пия, брат божественного Вера, внук божественного Адриана, правнук божественного Траяна Парфянского, праправнук божественного Нервы, Август, Великий Германский, Сарматский, великий понтифик, в тридцать третий раз облеченный трибунской властью, девятикратно провозглашенный императором, пятикратный консул, Отец Отечества.
Исследование «Размышлений» показало нам, что, проведя в этом сочинении поперечные разрезы, можно выделить рассуждения об одном предмете, причем необычайно напряженные для античного автора. Тот же эффект уплотнения произошел, когда разрозненные «Мысли» Цаскаля в посмертных изданиях сгруппировали по темам. В обоих случаях никто не может утверждать, что авторы именно так распорядились бы этими беглыми записями и что они вообще предназначали их для какого-то связного сочинения. Таким образом, всякая попытка восстановить целостность отрывков будет произвольной. И все же соблазнительно попытаться это сделать: результатом этого упражнения получаются настоящие эссе в классическом смысле этого слова. Мы уже набросали некоторые моралистические и метафизические опыты Марка Аврелия. Очень симптоматичным и показательным будет и то эссе, где он излагает свой интеллектуальный метод.
«Как все превращается в другое, к созерцанию этого найди подход и держись его постоянно, и упражняйся по этой части, потому что ничто так не способствует высоте духа» (X, 11). Мы узнаем тот урок, за который он был благодарен наставнику Сексту: «Постигающее и правильное отыскание и упорядочение основоположений, необходимых для жизни» (I, 9). Но это не просто применение зазубренного правила, а постоянное усилие аналитического ума, смесь подхода юриста, тщательно подбирающего слова, с механицизмом стоического толка, стремящимся разобрать все идеи и вещи до элементарных частиц, чтобы найти объединяющий их принцип. «Всегда находить пределы и очертания тому или иному представляемому, рассматривая его естество во всей наготе, полно и вполне раздельно, и говорить себе как собственное его имя, так и имена тех вещей, из которых оно составилось и на которые распадается» (III, 11).
Страсть к номенклатуре здесь — свойство не научного ума, а прагматического моралиста, ученика Эпиктета: правильно жить — значит понимать, кто ты и где ты. «Ничто так не возвышает душу, как способность надежно и точно выверить все, что выпадает в жизни, и еще так смотреть на это, чтобы заодно охватывать и то, в каком таком мире и какой прок оно дает, и какую ценность имеет для целого, а какую для человека…» (Там же). Мы уже на пути к полному и точному исчислению составляющих, метод которого будет открыт гораздо позже: от палатки Марка Аврелия в области квадов — прямой путь к камину Декарта в области батавов: «Что оно, из чего соединилось и как долго длиться дано ему природой — тому, что сейчас создает мое представление? И какая нужна здесь добродетель — нестроптивость, мужество, честность, самоограничение, самодостаточность, верность и прочие. Вот почему всякий раз надо себе говорить: это идет от Бога, а это по жребию и вплетено в общую ткань, а это так получается или случай…» (Там же). Если вспомнить, что «общая ткань» тогда представлялась насмерть запутанным клубком, можно оценить, какие требования предъявлял такой ход мысли. Не имея ни интуиции, ни воображения, Марк Аврелий знал, что может рассчитывать только на исчерпывающее рассмотрение.
Без всякого сомнения, он именно для себя формулирует строжайшую линию поведения: «Не делай ничего наугад, а только по правилам искусства — только так достигается совершенная жизнь»[65]. Это слова не художника-жизнетворца, а ремесленника, усердно делающего свою работу. Мы уже много раз видели, как важно было для Марка Аврелия не разбрасываться, экономить время и силы. Он все время опасается как-нибудь случайно рассеяться: «Надо осознавать, что говорится — до единого слова, а что происходит — до единого устремления. В одном случае сразу смотреть, к какой цели отнесено, а в другом уловить обозначаемое» (VII, 4). С этим связаны трезвость мысли и лаконизм: «Пусть вычурность не изукрасит твою мысль; многословен и многосуетен не будь» (III, 5); «И в сенате, и с кем угодно веди беседу благопристойно, не вычурно — здравой пусть будет речь» (VIII, 30); «Спеши всегда кратчайшим путем, а кратчайший путь — по природе, чтобы говорить и делать все самым здравым образом» (IV, 51).
Постепенно это формальное требование начинает довлеть над самой сутью мысли: «Приучать себя надо только такое иметь в представлении, чтобы чуть тебя спросят: „О чем сейчас помышляешь?“, отвечать сразу, что так и так…» (III, 4). Скупость мысли режет даже по живому: «„Мало твори, когда желаешь благочувствия“, — сказал Демокрит[66]… Ведь в большей части того, что мы говорим и делаем, необходимости нет, так что если отрезать все это, станешь много свободнее и невозмутимее. Вот отчего надо напоминать себе всякий раз: „Да точно ли это необходимо?“ И не только действия надо урезать, когда они не необходимы, но и представления — тогда не последуют за ними и действия сопутствующие» (IV, 24). Получается поистине качественный скачок мысли — вперед с точки зрения житейской мудрости и назад с точки зрения политической ответственности. Марк Аврелий отчаянно пытается ограничить круг своих занятий. Поскольку он никак не может присоединиться к анахоретам в пустыне, которых преследует его же полиция, то силится устроить пустыню в собственной душе: «До чего же нетрудно оттолкнуть и стереть всевозможные докучливые или неподходящие представления и тут же оказаться во всевозможной тишине» (V, 2). Это упражнение, по крайней мере в теории, проводится весьма радикально: «Сними свое мнение[67] — снимется „обидели меня“; сними „обидели“ — снята обида» (IV, 7).
Сотри, сними, удали — такое душевное расположение явно полностью противоречит долгу перед государством, которое в то же самое время велит: встречай, принимай, бери на себя. Компромисс находится в том, чтобы смириться с неизбежным и защищать главное. Отсюда двойственность политической морали, колеблющейся между самоотстранением и героизмом: «Можно не дать этому никакого признания и не огорчаться душой, потому что не такова природа самих вещей, чтобы производить в нас суждения» (VI, 52). В конце концов, иногда отвага государственного деятеля в том и есть, чтобы заявить о своем нейтралитете. Желание Марка Аврелия быть безразличным — не безответственность, а расчетливая сдержанность. Если хорошо вглядеться в стиль его поведения, станет видно, что он все прекрасно понимал и тогда, когда предпочитал не вмешиваться. Видеть и предвидеть (то же, что английское «wait and see») — очень старый метод управления. Марк Аврелий правильно понимал, в чем его миссия: «Искусство жить похоже скорее на искусство борьбы, чем танца, потому что надо твердо и с готовностью к неожиданному, а не к известному заранее, стоять» (VII, 61).
