на 990, его мурзам дали 2 Л 00, козацким есаулам и писарям 1.000 злотых. Вся эта
хищная ватага согласилась тогда на униженную просьбу мещан (припрятавших ценную
собственность заблаговременно) засвидетельствовать перед вождями, что у них
остались только расписки Вишневецкого в получении денег, что они наличной суммы
не имеют, а предлагают окуп товарами и всем, что ни окажется в городе. Сделана была
ревизия костелов, церквей, монастырей и городских домов. Татаро-козацкая коммиссия
всюду брала наличность и все товары с драгоценностями но нарицательной цене,
полотно, одежду, шапки, сапоги, давая ручательство собственниками, что все эго
уплатит Речь Посполитая. Собранное таким образом добро препровождалось возами в
табор победителей. Тогай-бей далеко превосходил в эгом случае Козаков точностью
оцеаки и домога-
*) В песне о Перебийносе, записанной мною самим, поется:
Рубає мечем гбиовы с плечей,
А рёшту тбпить водбю.
284
.
тельством. Город был вынужден подарить и самому Хмельницкому богатых одежд
и сбруи на 20.000 злотых. Ни один козацкий старшина не остался без соответственного
приношения, а Кривонос, воображая себя не менее великим разбойником, как и
Хмельницкий, выжал из мещан подарков тысяч на пять злотых.
Безчестный во всех отношениях торг продолжался две недели. Между тем Орда
распустила свои загоны во все стороны,—за Ярославль, Перемышть и далее но тому
Татарскому Шляху, который Кантемир-мурза прозвал Золотым; а Хмельницкий волей и
неволей должен был оставаться под Львовом, как бы на привязи у своего „братасс, не
смея оставить его здесь, точно в огороде козла.
23 (13) октября Тогай-бей с Султан-калгой отступил к Каменцу. На другой день
отступил к Замостыо Хмельницкий, оставив на несколько дней во Львове своего
двоюродного брата, Захария Хмельницкого, с нескошшми есаулами и атаманами, как
ручательство в безопасности города со стороны переходных козацких куп, которые
сновали вь окрестностях и все еще держали жителей как бы в блокаде.
Внутри города между тем чувствовался мучительный голод. Трудно было добыть
хлеба, так как все гумна, до самого Люблина, были сожжены. Многие, обеднев и
теснясь в нездоровых жилищах, умирали. Множество валяющихся в разных местах
трупов и падали заражало воздух. Настала сильная смертность, так что в три
следующие месяца было похоронено во Львове 7.000 душ.
Выворотив старательно польские, армянские, жидовские и русинские карманы во
Львове, победоносные козаки шли к Замостыо, воображая, что в самом деле прогонят
Ляхов за Вислу так далеко, что не возвратятся и через три года. Они пели приплясывая:
Нуте, козакй, у скдки!
Поберимося у ббки:
Позаганяймо Ляхив за Вислу,
Щоб не вернулись и в три роки!
Но Хмельницкий думал свою думу. С большими ли потерями, или с малыми,
досталась бы ему знаменитая крепость Замойского, она завоевателю козаку была не
нужн$Г* Хмельницкий обманывал и её гарнизон, и своих сподвижников маневрами
приступов, лишь бы сорвать взятку с панов, как дорвал ее с мещан, и угомонить своих
Перебросов, которые мечтаии о разбойном равенстве
ОТЯД.ДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.
285
с ним самим. Мысли его летали из Москвы на варшавский избирательный сейм и
обратно. Он сознавал, что стоит между двух великих сил, из которых каждая может
подавить его при известной политической комбинации. Он боялся своего положения
уже и в Черкасах, откуда льстиво писал к московскому царю от 8 июня: „По смерти
короля Владислава многие сделались королями в нашей земле, и мы желали бы себе
самодержца государя такого в своей земли, как ваша царская вел емоашость,
православный христианский царь, чтобы предвечное пророчество Христа Бога нашего
исполнилося, что все в руках его святые милости*... Он, как бы извинялся перед царем,
что „посередь дороги Запорожской* побил сына Потоцкого, и что потом коронные
гетманы „под Корсунем городом попали оба в неволю*... „Мы их не ымали* (писал он),
„но те люди имали их, которые нам служили в той. мере от царя Крымского*. Слова
Татары он избегал перед „православным христианским царемъ*: ояо было
несовместимо с его уверением, что козаки „помирают за старожитную греческую
веру*. Он думала как думали Поляки, что царь так и ухватится за его советъ—
поспешить наступлением „иа то государство, а мы де со всем Войском Запорожским
услужить вашей царской велеможности готовы есмя*.
Величавое молчание Алексея Михайловича, надобно думать, сделало на дерзкого
Хмеля такое впечатление, как молчание Сигизмунда III на Северишо Наливая. Мысль о
письме к московскому самодержцу, очевидно, пришла ему в голову только тогда, когда
он очутился на загадочном распутьи, точно сказочный удалец. С киг евскими
подвижниками, наметившими воссоединение Руси четверть столетия назад, не имел он
ничего общего: иначе — он бы от них узнал-, как следует величать московского
самодержца, для которого титул имел значение историческое и политическое: не
обратился бы к нему Хмель, точно к татарскому хану: „Наяснейший, вельможный и
преславпый царь Московской, а нам многомилостивый государь и добродей*.
Молчание царя раздражало его до такой степени, что, перехватывая письма к
пограничным воеводам царским из Украины, он перешел к Наливаевской крайности: от
29 июля написал к ним: „за вашу измену Бог вас погубитъ*, и подписался, по адресу
православного царя, Божиею милостию.
В Москве, между 'тем, не могли смотреть на козаков-днепровцев иначе, как
смотрели на них пограничные воеводы, из которых один доносил о них царю, от 7
июня, как о „новыхъ
286
.
безбожниках, которые на кровь христианскую саблю татарскую спровадили". Что
касается призвания царя на польский престол, то эта мысль, как мы видели, давно
существовала в шляхетских умах, и занимала их теперь весьма серьезно. Не все в Речи
Посдолитой вооружались против Оссолинского за его стремление превратить Польшу в
абсолютную монархию: преступный, по мнению одних, замысел был, по мнению
других, намерением благим. Это показывали самые толки о нем новгородсеверских
урядников, Понентовского и Красовского, о которых была речь выше. Надобно думать,
что польские баниты-инфамисты, составлявшие издавна кадры запорожской вольницы,
жаждали перемены правления, которая бы вернула им почетное положение и
освободила от козацкой гегемонии. Хмельницкий чуял, к чему клонятся события, и по-
неволе должен был идти за их течением. Оно привело его и под Замостье.
Теперь сила его над панами возросла до ужасающей степени, и еслибы то, что
писал он к „наяснейшсму, вельможному и преславному царю московскому" выражало
его искреннее желание, то никогда не было более удобного момента для осуществления
этого желания. Еще недавно, именно от 29 русского июля писал он к хотмыжскому
воеводе, Семену Волховскому, благодарственное письмо, за то, что Москва помогать
Ляхам не хочет, подзадоривал православных москвичей известием, будто бы Ляхи
„попов и духовных наших на колье сажаютъ", и выражал желание, „чтобы в таком
времени православный царь о том панстве (т. е. государстве) Польском могл
постаратися"... „Великий русский патриотъ" киевских мечтателей мог бы теперь
заставить панов предложить польскую корону Алексею Михайловичу, как ополяченные
Жовковские заставили бояр предложить Мономахову шапку Владиславу
Жигимоитовичу,— и русское воссоединение совершилось бы без кровопролитного
одоления противников его, Выговских, Юриев Хмельницких, Бруховецких,
Дорошенков, Мазеп... Но кровавый идол козакоманов до конца не знал, что делает и
что ему надобно делать, чтобы выбраться из омута вероломства, торжественных присяг
и всяческих предательств. Его несла кипучая волна событий, и он вечно боялся, как бы
она его не захлеснула. Доказательством служит, между прочим, и его пристрастие к
ворожбам и ворожеям, которое управляло им во время осады Львова и во время стоянья
под Замостьем.
Хмельницкий принадлежал к людям интеллигентным; но иезуитское воспитание на
тоии и стояло, чтобы взнуздывать самые бойкие
ОТПАДЕНИЕ Малороссии ОИ ПОЛЬШИ.
287
умы и сохранять над ними так или иначе власть. В случайной встрече козацкого
бунтовщика с ксендзом Мокрским, по всей вероятности, скрывалась разгадка вопроса:
что подавило и затмило ум его насчет царя, к которому могущественные события
