государственным сословиям!
Иезуиты занялись воспитанием Яна Казимира, на всякий случай, весьма
старательно. Слабое здоровье королевича не позволяло им вооружать его ум научными
знаниями. Опи работали почти исключи-
.
291
тельно над религиозностью бедного мальчика, так что в юном возрасте он уже
обнаруживал „искусство в богословских тонкостяхъ*. О Сигизмунде III говорили, что
он был иезуитским терщалом, то есть принадлежал к ордену, которого целью было
истребление еретиков. Действительно, в его царствование иезуиты были в Польше
силою, овладевшею не только должностями, но и всеми общественными делами, а
королевские проповедники и духовники часто давали направление важнейшим
государственным интересам. Видя всеобщее к ним почтение, малолетний королевич
смотрел на них с богомольным благоговением, как на пророков.
Ян Казимир до такой степени был подавлен господствовавшею при королевском
дворе святостью, что, будучи 23-летним юношею, не имел права беседовать с кем бы то
ни было без свидетелей, а людей сторонних не допускали к нему вовсе,—и, однакож, в
науке пользованья запретным плодом отнюдь не остался профаном. Сделавшись
наконец господином своей воли, по смерти родителей, продолжал он вести праздную
жизнь, на которую была . осуждена юность его. Природа, наследованная им от
беспокойных Норманнов Ваз, находила удовлетворение только в том, что ее
возбуждало. Притворная и мертвенная святость осталась ни при чем: она у Яна
Казимира сделалась только ширмами для всего скандального, как это водилось в
иезуитской Польше сплошь да рядом.
Поляки, выплясывая под иезуитскую дудку перед Европой пляску политического
величия и религиозного героизма, делали из Яна Казимира воина и патриота; но
теперь, изучив закулисную сторону былагф, выработали такое мнение о своем короле,
возведенном на престол коварным козаком:
„Слабый умом и ленивый от природы, он, после целых месяцев бездействия и
удаления от людей, посвящал недели на религиозные упражнения (жwiczenia religijne)
в виде деятельности, и становился ко всему равнодушен, что занимало его в
праздности, а потом делал такой шаг, которого никто бы от него не ожидал. Он был
способен рисковать жизнью, короною, родом своим и даже верою, когда они ему
надоедали*.
Маленького роста, тщедушный и хилый, лицом Ян Казимир был безобразен.
Нижняя челюсть выдавалась у него грубо вперед; губы неприятно были вздуты, цвет
лица — смуглый, а следы оспы еще больше делали его безобразным. Но иезупты
научили своего питомца тому, что, под испанским названием grandezza, считалось
важнее всего важного в человеке сановитом. Он строил цар-
292
.
ственную мину и, если хотел, то держал себя с театральным достоинством.
Поляков ненавидел Ян Казимир открыто, и этимъ— замечу мимоходомъ—
свидетельствовал, что в их природе было много хорошего; вел себя надменно, точно
какой-нибудь Вильгельм Завоеватель, проводил время с иностранцами и, по одежде,
сам казался иностранцем.
Для того, чтобы Поляки, не извращенные до конца иезуитством, отвечали своему
королевичу ненавистью и презрением, было достаточно одного: Ян Казимир по целым
дням забавлялся карликами, собаками, обезьянами и птицами, а потом предавался
грубому разврату, но при этом всегда возил с собой пять-шесть иезуитов, а в передней у
него ежедневно служили мессу, который сам он никогда не слушал.
Все это рассказывает об избраннике нашего Хмеля современная нам польская
историография.
Еще больше должен был внушить презрения людям достой ным королевич, когда,
арестованный во Франции, как испанский шпион, выдал правительству особу, которая
пыталась освободить его из заключения, и написал к местному губернатору, что, в
награду за это, ожидает смягчения тюремных строгостей, а потом, будучи на свободе,
дозволил выпустить в свет книгу о своем аресте и тюремной жизни с пропечатанием в
ней дозорного письма к губернатору *).
Почти двухлетнее пребывание в заточении и расстроенные финансы привели Яна
Казимира к мысли о вступлении в орден иезуитов. Возненавидев Поляков еще больше
за их ненависть и скупость к нему, отправился он в Рим и сделался иезуитским
послушником, отвергая все почести, с которыми принимали его в монастырь, валяясь в
ногах у настоятеля и делая из себя в Риме всевозможные выставки религиозного
уничижения.
Иезуиты торжествовали, что „принц, насчитывавший в своем роду более 50
королей, родственник первенствующих в христианстве монархов, родной брат
могущественного польского короля, предполагаемый наследник двух корон, —• что
такой принц, во цвете лет, оставляет смело все радости и великости земные, что-
*) Книга эта появилась через три года по возвращении Яна Казимира в Польшу, под
заглавием: Serenissimi Johannis Gasimiri Р. S. Principis Carcer Gallicus. Gedani, 1644.
.
293
бы обеспечить за собой царство небесное*; а смиренный послушник писал в
Польшу, что „избранную им жизнь можно сравнить только с райскою, и ничто в свете,
никакие багряницы и короны не в силах отвлечь его от этого предприятия*.
Владислав ИУ принимал всевозможные меры, чтобы возвратить брата в мир.
Иезуитский послушник отвечал ему, что „еслибы он сделал такой недостойный шагъ*,
то на всем их роду „тяготело бы позорное пятно*, и по всему свету говорили бы, что
„нашелся в их королевском родстве такой, на которого можно указывать пальцем и
насмехаться итальянскою поговоркою беглый монах, расстрига (fratre frattato)*,
Но монастырская комедия кончилась освобождением Яна Казимира из монастыря
посредством выпрошенной им у папы кардинальской шляпы, а звание кардинала
сложил он с себя для тайного искания себе невесты у тех дворов, которые давали
больше приданого.
Несмотря на то, что, по польскому обычаю, его считали первым кандидатом на
престол бездетного брата, с ним обходились в Польше крайне презрительно, как за то,
что я представил здесь со слов самих Поляков, для освещения лиц и событий
истинным светом, так и за многое другое, о чем нет надобности распространяться. Но
примирило с ним панов такое обстоятельство, которое не делает чести ни им самим, ни
их избраннику.
Еще во время сиденья Яна Казимира во французской тюрьме, придворные
Людовика XIII навязывали ему в невесты принцессу Марию Гонзага. Неизвестно, что в
будущей супруге Владислава ИУ оттолкнуло королевича до такой степени, что он
предпочел остаться узником в дымной и холодной камере, под грубым присмотром
тюремщиков. Теперь правители Польши сообразили, что содержать разом двух королев
было бы для них накладно, а Ян Казимир увидел, что дорога к престолу лежит ему
только через спальню вдовы брата,—и постыдная для обеих сторон сделка состоялась.
Но несравненно больший стыд и срам покрыл олигархическую республику в том
отношении, что на её весы, при взвешивании, быть или не быть иезуиту расстриге
королем, бросил свой меч, вернее сказать—свой разбойничий нож, предводитель
козакотатарской орды, и перевесил все мнения до такой степени в пользу расстриги,
что литовский канцлер записал в своем дневнике: „По всеобщем одобрении, было
принято избрание, и мы единым го-
294
.
лосом и единым сердцем коленопреклоненно воспели Te Deum"; а сеймовой
дневник, на память потомству, изобразил такое зрелище: „„.Его милость ксепдз примас,
обнажив голову (detecto capite), что и все сделали, произнес: Согласно свободным
голосам (liberis suffragiis) ваших милостей, я именую избранного короля Яна Казимира,
да царствует многолетнейше и счастливейшие (ut diutissime et felicissime vivat). После
слова vivat все с невыразимою радостью кричали с полчаса или более vivat! vivat!
vivat! В ответ на это грянули пушки, грянула армата выстроенных в поле войск.
Радостные восклицания прошибали небо. Между тем, но старинному обычаю,
преклонив колени на снегу, с открытыми головами, пели: Тебе Бога хвалим. (Interim
more antiquo uklкkn№wszy na њniegu, detectis capitibus Te Deum laudamus њpewali)*.
Эта было возмездие русских судеб за того бродягу, называемого в свое время
беглым расстригою монахом, которого польские паны признали истинным царевичем и
довели Москву до постыдного хваления за него Бога „коленопреклоненно единым
голосом и единым сердцемъ*. В настоящем положении дел, факт избрания королем
человека, в сравнении с которым даже московский Лжедимитрий был не совсем
негодяем,—этот поразительный факт, подобно поднятому над Польшей факелу, вдруг
