Исторический опыт показывает, что только жреческое сословие способно действенно поддерживать религию, разъяснять ее идеи и давать более отчетливое представление о сложившихся образах, систематизировать и создавать мифологию, — короче, развивать и укреплять в обществе религиозные верования. Там же, где священническая каста представлена одними волхвами, религиозные понятия и представления бывают туманны и непрочны[545].
Судя по археологическим находкам, родовые и общинные святилища восточных славян располагались на возвышенности и в стороне от заселенных мест; наличие «гор», лесов и источников было непременным условием для выбора их местоположения. Сакральная граница обозначалась рвом и валом, на котором возжигались очистительные костры. Идолы устанавливались на небольших круглых площадках — под открытым небом или в четырехугольных бревенчатых помещениях, сориентированных по сторонам света. Рядом со святыней находились алтари в виде каменных плит, жертвенные ямы и священные колодцы, иногда довольно глубокие (до 14,5 м), но никогда не достигающие уровня подземных вод. Подношения богам состояли из еды и питья в глиняной посуде, украшений, предметов быта, вооружения и конской упряжи, туш животных.
Святилище на Благовещенской горе во Вщиже. Реконструкция
Что касается человеческих жертвоприношений, то этот жестокий обычай к IX—X вв. был совершенно изжит между восточными славянами. Все летописные известия о принесении в жертву людей относятся, собственно, не к ним, а к «варягам» (поморским славянам) и русам, которые действительно очень долго ублажали своих идолов человеческой кровью. Попытка князя Владимира утвердить этот «русский» обычай на восточнославянской почве закончилась провалом, причем летописец отметил необычность кровавых жертв для жителей Киева. «Привожаху сыны своя и дщери, и жряху бесом, оскверняху землю теребами своими и осквернися кровьми земля Русская», — пишет он, давая таким образом понять, что практика человеческих жертвоприношений прежде была несвойственна восточным славянам.
Связь между природой и образом жизни народов люди пытались осмыслить уже в глубокой древности. Ксенофан (570— 480 до н. э.) был уверен в определяющем влиянии географической среды на внешность народа; ему первому принадлежит образ голубоглазых и белокурых северных варваров. Почти одновременно с ним Гекатей Милетский поставил в зависимость от среды даже национальный характер — эту мысль затем развил Гиппократ в своем сочинении «О воздухе, водах и местностях». Геродот, окинув взглядом северные берега Понта, записал, что племена, живущие там, ведут образ жизни, который указала им природа страны.
Позднеантичные и средневековые географы и астрономы разделили Землю на природно-астрономические пояса — «климаты» или «часы», шедшие с юга на север, и попытались объяснить обычаи и нравы народов их принадлежностью к тому или другому поясу. Территория Древней Руси попала у них в зоны шестого и седьмого «климатов» или во временные пояса от шестого часу до «полунощи». В соответствии с этим славяне считались неприхотливым, выносливым, храбрым, но диким народом. "Как видим, таинственная связь между русским морозом и загадочной славянской душой волновала людей во все времена.
Между тем в этнографическом отношении восточные славяне не были однородной массой. Это и естественно, поскольку в колонизации Восточной Европы приняли участие племена, относившиеся к различным этнокультурным группам славянства. Каждое племя, по словам летописца, «имяху бо обычаи свои, и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав». Правда, все отличия между ними сведены им к разным формам брака, но этим формам придано значение разной степени людскости, культурности восточнославянских племен. Обычай многоженства («имяхуть же по две и по три жены»; по арабским известиям, у одного славянского мужчины бывало и по 20 жен) заставлял древлян, радимичей, вятичей, кривичей, северян прибегать к похищению невест из чужих родов, ибо своих женщин, разумеется, недоставало. «Умыкания» совершались «на игрищах межю селы», вероятно, во время общих религиозных праздников; похищаемая девушка бывала загодя предупреждена своим похитителем о его намерении («умыкаху жены себе, с нею же кто свещашеся») и, надо полагать, с нетерпением ждала назначенного часа[546].
Родовой вражды, вызванной умыканием женщин, летопись не отметила; по-видимому, она устранялась выплатой похитителем вена. В дальнейшем вено превратилось в прямую продажу девушек, прикрытую обрядом хождения зятя (жениха) по невесту. В глазах монаха-летописца обычай умыкания даже не был достоин именоваться браком: «браци не бываху в них», сурово замечает он, описав этот способ женитьбы, распространенный у перечисленных племен.
Зато «поляне» удостоились его похвалы, ибо имеют «к родителям и к племени велико стыдение, и брачный обычаи творят». В Лаврентьевском летописном списке говорится, что у полян «не хожаше зять по невесту, но привожаху вечер (то есть невесту приводили вечером к жениху. — С. Ц.), а заутра приношаху по ней, что вдадуче»; Ипатьевский список дает разночтение: «завтра приношаху, что на ней [за нее] вдадуче». Кажется, в обоих случаях подразумевается именно вено, а не приданое, так как аль-Бекри оставил известие, что свадебный подарок у славян получал отец невесты: «и когда родятся у кого-либо две дочери или три, то они становятся причиной его обогащения; если же родятся двое сыновей, то они причина его обеднения».
Все эти формы брака, хотя они и представляли разные этапы развития родового строя, еще раз подтверждают, что члены восточнославянского рода в IX в. уже не были связаны преимущественно кровными узами. Если прежде, когда родовые отношения строились исключительно на кровных связях, родня невесты, взятой из чужого рода, не считалась родней жениха и его родственников, то теперь и те и другие становились свояками, то есть между ними устанавливалось родство, но не кровное. Брак, таким образом, облегчал не только выход из рода, но и приобщение к нему[547]. Как показывают антропологические данные, славяне умыкали девиц не только друг у друга, но и у соседей-туземцев — финнов и балтов.
Святочная маска (из раскопок в Новгороде)
Призыв весны (этнограф Ю.Е. Красовская)
Сглаживанию родовых и культурных различий между восточнославянскими племенами способствовали общие языческие праздники. Древнейшими из них были те, которые отмечали наиболее важные моменты природного годового цикла. Самый короткий световой день знаменовал конец старого солнечного года; начало нового встречали праздником, называвшимся «колядой» (вероятно, от «коло» — круг). Согласно этнографическим наблюдениям, сделанным в более позднее время, коляда имела отношение к культу плодородия: в этот день ворожили на будущий урожай и приплод.
С приближением весны справляли проводы зимы-морены с сожжением соломенного чучела зимы-Костромы — то был отголосок древнего обычая человеческих жертвоприношений (по христианскому календарю этот праздник соответствовал Масленице). По единодушному показанию церковных историков, в эти дни мужчины и женщины всячески безумствовали, веселились и развратничали, чему способствовал обычай рядиться — надевать маскарадные костюмы, обыкновенно устрашающие.
«Радуница» отмечала вступление весны в свои права — на обнажившейся от снега «красной горке», покрытой нежной муравой, водились хороводы и пелись обрядовые песни, «закликавшие» весну; как можно думать, радуница олицетворяла изгнание зимы или смерти, тогда же поминали усопших родичей.
В день летнего солнцестояния, под вечер, поля и леса вокруг славянских селений озарялись огнями — праздновали «купалу».
Парни и девушки, украсив головы венками из цветов и зелени, прыгали через костер и купались в реке, — когда-то, вероятно, приносимые «купале» человеческие жертвы бросали в воду. Слияние с природой, представленной в этот день во всей полноте ее цветущих сил и одновременно находящейся у черты, за которой начинается ее увядание, переживалось чрезвычайно сильно и сопровождалось половым исступлением: было женам осквернение, девам растление, говорят церковные источники.
Пуританизм в отношениях между полами был вообще не свойствен нашим предкам. Аль-Бекри передает следующие нескромные подробности: «Женщины их [славян], когда выйдут замуж, не прелюбодействуют. А когда девица кого полюбит, то она к нему отправляется и у него удовлетворяет свою страсть. А когда мужчина женится и найдет свою жену девственною, он ей говорит: если бы было у тебя что-нибудь хорошее, то мужчины полюбили бы тебя и ты избрала бы себе кого-нибудь, который бы тебя лишил невинности — и прогоняет ее и отрекается от нее».
