Давид никогда не простил г-же Рекамье предпочтения, оказанного его ученику. Когда по окончании портрета Жераром, около 1805 года, она вернулась к Давиду, чтобы просить его окончить прерванный портрет, он с^хо ответил ей: «Сударыня, и художники бывают капризны, как женщины. С вашего позволения, мы оставим ваш портрет в том виде, в котором он сейчас находится». Он даже собирался уничтожить его, но, к счастью, не привел этого замысла в исполнение. Ленорман приобрел этот прелестный набросок, который в своей незаконченности сохранил цвет юности и нежность улыбки; он составляет теперь одно из украшений Лувра.
За г-жей Рекамье последовали генерал Моро[103], Мюрат, молодой герцог Клевский, императрица Жозефина, киязь Беневентский, герцог Монтебелло, г-жа Тальен, г-жа Висконти, позже — императрица Мария-Луиза с королем Римским и т. д., и т. д.
Гро и Жерико. Ни один из учеников Давида не был более почтительно предан и более послушен своему учителю, чем Антуан-Жан Гро (1771–1835), и ни один, сам того не зная и не желая, не сделал больше для подготовки и объединения восстания, которое должно было свергнуть школу Давида. В то время как Давид, окончив Коронование, отказался от завершения серии заказанных ему четырех больших картин в память современных событий, чтобы остаться верным Истории и высокому стилю, Гро черпал в зрелищах войны, в изображении виденной действительности, свое глубочайшее вдохновение и самое острое наслаждение.
Ведя бродячую жизнь, полную всяких приключений, Гро рано покинул Париж и мастерскую учителя, отправился в Италию и остановился сначала в Генуе; по протекции Давида и Реньо ему посчастливилось быть представленным здесь Жозефине, а через нее Бонапарту, который позволил ему написать с него портрет и вскоре причислил его к своему генеральному штабу в чине поручика, а впоследствии инспектора на смотрах. Таким образом он мог видеть сражения, и какие!
Его душа и дарование загорелись от столкновения с этой живой эпопеей; он вложил в свои картины благоговейный трепет и непосредственное волнение, навеваемые историей, когда переживаешь ее. Он вложил в них также вольность и пылкость кисти, победоносную смелость красок, доказывающих, какое влияние имело на него другое памятное и решающее знакомство, сделанное им в Генуе, — знакомство с Рубенсом.
Таким образом, перед этим горячим и плохо подготовленным юношей, убежденным до тех пор, что Смерть Сократа и Горации — наивысшее выражение истины, природы и искусства, сразу предстали и живая жизнь в ее наиболее трагических проявлениях и лирическое дарование, выше которого-в живописи не существует. Если бы в эту минуту кто-нибудь сказал ему: «Доверься своему пробуждающемуся гению; верь призыву твоего инстинкта и твоего сердца», — нет сомнения, что вместо двух или трех выдающихся произведений, из которых ни одно, пожалуй, не вполне совершенно и которые являются как бы неожиданными среди остальных его работ, творец картин Бонапарт на Арколъском мосту, Чумные в Яффе, Поле битвы при Эйлау оставил бы потомству много других дивных вещей. Молодые художники не ошиблись, когда они в Салоне 1804 года повесили венок на раме картины Чумные в Яффе. В этом генерале с возбужденным и бледным лицом, в обращенных к нему больных с воспаленными глазами и покрытым язвами телом, среди живописной обстановки моря, парусов и трехцветных знамен, они приветствовали зарю нового искусства.
Можно себе представить, что должен был испытать Жерико, когда в Салоне 1808 года он увидел Поле битвы при Эйлау. Ведь еще никто никогда не давал ничего подобного изображению этой бесконечно унылой снежной равнины с двигающимися рядами войск, с зловещими грудами мертвых тел и стонущих раненых; а посреди этих криков, этих человеческих останков, этой резни — вырисовывается во главе своего штаба безучастный, как рок, завоеватель, повелитель, император, с лицом мертвеца, с взглядом, неподвижно направленным на горизонт, обагренный пожаром деревень.
Но Давид не без тревоги следил за своим учеником, вступившим на такую дорогу и посвящающим свои способности «пустячным сюжетам, картинам на случай», которые сам Давид считал несовместимыми с достоинством высшего искусства. Можно сказать без преувеличения, что он донимал Гро советами и выговорами; его письма переполнены ими: «Бессмертие считает наши годы; не навлекайте на себя его упреков; производите великие творения, чтобы занять подобающее вам место». В другой раз он пишет: «Потомство требует от вас прекрасных исторических партий из жизни древнего мира…» И опять: «Время идет, и мы стареем; скорей, скорей, мой друг, перелистайте вашего Плутарха и выберите сюжет, известный всем!»
Гро боготворил своего учителя; он верил в него больше, чем в собственный гений; он упрекал себя, как за измену, за все, что он делал, не спросив его мнения; критика Давида вызывала в нем постоянные угрызения совести. А когда в 1810 году молодой критик с довольно блестящим будущим, Гизо, признавая, что «манера Гро, быть может, лучше всякой другой пригодна для сюжетов национальных», все же упрекал его в том, что он открыл дорогу школе, которая, «приучившись передавать действительность без примеси красоты как необходимого условия, легко впадает в безобразные крайности», то Гро опускал голову, брался снова за Плутарха и за мифологию древних, испытывал прилив смирения и, по присущей ему искренности, раскаивался. Он верен себе лишь в нескольких портретах и картинах из современной жизни. Бонапарт на Аркольском мосту[104] великолепен по страстности; маленький портрет первого консула на лошади, где бледное лицо выделяется на фоне черной шляпы и темного воротника, превосходен по тону и трагичности впечатления; портрет генерал-лейтенанта графа Фурнье Саловез, напыщенного до крайности, представляет собою тем не менее вещь, сильную по живописи, и вместе с тем любопытный документ. В портрете генерала Лассаля также чувствуется героический размах; но нередко у Гро заметна театральная напыщенность, как, например, в портретах Жерома Бонапарта, короля Вестфалии, маршала Дюрока, Дарю и пр.
Еще при жизни Гро смерть поразила в расцвете молодости Жерико (Г.-Л.-А. Теодор, 1791–1824), которого он мог бы признать своим духовным сыном. Казалось бы, что, наблюдая развитие этого молодого человека, он должен был уразуметь и постичь, наконец, собственную душу, снова уверовать в себя. То, что Гро испытал сам, ту потребность жизни и героического движения, которая волновала его, обнаруживал и этот новичок в произведениях, полных огня. Он говорил своим особым языком, что школьные академии ему уже недостаточны, что у него в душе сидит нечто, требующее удовлетворения, какой-то голод, нуждающийся в пище, которого не понять никогда Клитемнестрам, Ипполитам и Андромахам его учителя Герэна; он видел в природе и жизни больше красоты, нежели в римских барельефах; сам Аполлон Бельведерский не представлялся ему совершеннейшим идеалом, а когда он делал свои смелые наброски карандашом негров и негритянок, он меньше всего думал о том, как бы «подвести их под профиль Антиноя».
Странная ирония собрала в мастерской рассудительного и холодного Герэна нескольких молодых людей, которым суждено было принять наиболее деятельное участие в романтическом движении: Делакруа, Жерико, Шеффера и др. Правда, Жерико по отношению к Давиду еще не бунтовщик, но он — отщепенец: в первых же своих картинах он показывает свои стремления, показывает, что его путь не ведет в классический храм. Не в мастерской Герэна научился он такому широкому, прочувствованному рисунку, такому страстному чувству живой природы, такой любви к телу в действии, к прекрасным формам в движении. Он создал себя сам; он смело берется за современную действительность; он упивается с горячим увлечением ее красотами и драматизмом. С Салона 1812 года он приобретает известность и успех, но так как его роль и влияние особенно усиливаются при Реставрации, то мы вернемся к нему, когда перейдем к этому времени[105].
П. П. Прюдон. Хотя Прюдон и стоял совершенно особняком между своими современниками — живописцами и художниками, но он, по видимому, пользовался благосклонностью Наполеона. По случаю коронации и позже, при заключении Тильзитского мира, ему поручается выработка плана декоративных работ; он пишет по заказу Свидание императора с Францем II после битвы при Аустерлице; при бракосочетании императора с Марией-Луизой он заведует декоративной стороной празднеств, которые даются городом Парижем; он составляет рисунок и руководит работами по исполнению туалета, который городское управление собирается поднести новой императрице, и он же пишет в честь этой свадьбы аллегорическую картину, эскиз к которой представляет собоо чудесную вещь. Он же дает рисунок колыбели для короля Римского, с которого позднее написал несколько портретов. Все свойства его большого художественного дарования нашли себе естественное приложение в этих специальных работах, и между всеми мастерами декоративного искусства Прюдон доныне остался первым по очарованию, по тонкости, оригинальности и изобретательности, по силе, сочетающейся с грацией. В довершение всего ему пришлось еще обучать рисованию Марию-Луизу. Впрочем, эта должность была для него мало интересна и даже унизительна вследствие апатичности его ученицы. Она выходила к уроку, зевая: «Господин Прюдон, мне хочется спать». — «Ну что ж, ваше величество, спите». И назначенный для урока час он проводил, прохаживаясь взад и вперед в придворном костюме перед своей дремлющей царственной ученицей.
