•
Папы извращали даже недавнопрошедшее, так же как и порожденные панской
неурядицей козаки. Павлюк был обезглавлен и потом четвертован, а корону ему
навязала стоустая молва, затмившая и жизнь Хмельницкого, которую надобно изучать
исторически в деяниях козатчины, а не биографически в пересказах современников о
его словах и поступках.
В 13 заседании (20 октября) войсковые послы выразили свое неудовольствие на то,
что в сеймовых универсалах князь Вишневецкий не назван absolute гетманом, а только
региментарем. Сеймовики „извинялись" перед ними тем, что ц прочих полководцев
именовали только региментарями, а не гетмапами. „Дело ясное" (говорили они), „что
мы не можем этого права вырвать из рук у будущего короля: ибо наименование гетмана
Речь Посполитая отдала ему в руки вместе с раздачею дигшитаретв (cum justitia
distributiva). Войсковые послы возразили на это, что заслуги князя Вишневецкого и его
геройские доблести (heroicae virtutes) не допускают никаких сравнений. Но раз
универсалы были разосланы, паны оправдывали себя невозможностью исправить
ошибку, так как легче порицать ошибки, нежели исправить их (errores magis reprehendi,
i[uam corrigi possunt), хотя в этом казусе видать было Киселя, как по хвосту видиа
лисица. Недавно еще ои проповедывал, что necessitas frangit legem; теперь, когда
другие говорили с его голоса, он молчал.
Были еще и другие поводы к раздорам. Паны подозревали одишь другого в
подкупности. По поводу взаимных упреков, заседание было распущено.
В 14 заседании (21 октября) трактовали о том, чтобы города поставляли в войско
пехоту, о чем давно хлопотал моралист Фредро. Депутаты поклялись совестью (sub
conscientia) не давать потачки городам, что говорит само за себя. Мещане иодляских
городов должны были поставлять в пехоту „Ляховъ" или иностранцев, а не „Русь", чтб
также говорит само за себя.
Маршал Посольской Избы возлагал всю надежду на избрание короля. „Может быть,
наш король" (говорил он) „так будет счастлив, как Помпей, который только ударил в
землю, тотчас вышло из земли войско. В противном случае, помните, господа, до чего
могут быть доведены наши братья: утративши все и не найдя в нас любвн к себе, они
наверное перейдут к неприятелю".
.
317
Теперь только дошла до варшавян весть, что Хмельницкий „взялъ* львовское
предместье и распустил загоны под Сендомир. Земский посол, Ляховский, жаловался,
что под Сендомиром пропало у него имущества па 500.000 злотых.
15 заседание (22 октября) описано в сеймовом дневнике так: „Целый Божий день
провели в толках о сокращении элекции; наконец сократили, ее до 4 ноября, а опа
должна была кончиться ноября 6. Потом говорили об обеспечении города. Посылали к
панам сенаторам просить об обещанном гарнизоне, но ничего не получили, кроме
отсрочки да неверных обещаний, в роде груш на вербе. Набранившись досыта и пичего
не сделавши, удовлетворились мы сокращением элекции, и пан маршал распустил нас
рано*.
О 16 заседании (октября 23) сеймовой дневник говорит, что, до чего ни касались,
всюду было несогласие, вечные споры о пустяках (de lana caprina). „Так совещаются*
(говорит дневник), „как будто в самое мирное время (in pacatissimo Reipublicae
tempore),— совещаются для забавы (per passar il tempo). А неприятель находится
сегодня уже только в 14 милях от Варшавы, со стороны Литовского Бреста, а со
стороны Люблина—в 20 милях. Одни советовались, как бы идти навстречу
неприятелю, другие—как бы оборонить переправу да Висле, третьи—как бы
защищаться в Варшаве. Таковы были рассуждения, а самое дело стояло так, что все
живое укладывало свои робы в сундуки; шнуровали тюки; отправляли готовые возы;
снастили шкуиы и ялики. По улицам ни о чем больше нет речи, как о том, что паны
собираются в путь. Мы только смотрим, что далее будет. В, сеймовом круге (w kole)
раздаются клятвы, что будут сопротивляться до убоя (до gardи), а в действительности
ни малейше не было на то похоже. Неужели же мы поделались Жидами? или уж от нас
и сам Господь Бог отступился, и нам осталось только бежать, куда глядят глаза? *) В
таком несчастном положении, не имеем о неприятеле никакой вести, даже о Львове не
знаем ничего (а писано это было в тот день, когда Тогай-бей отступил уже от Львова с
окупом и многими тысячами ясыра). Знаем только, что в нем гарнизона 200 пехотинцев
да мещан при Армяшевском человек 15. В Замостье пан воевода русский велел
разобрать русское предместье и расположился там лагерем под самыми стенами,
запасаясь прови-
*) В этом смысле и Хмельницкий называл панское ополчение Жидами.
318
янтом из окрестных мест и не щадя ни чьих гумен. Своевольные купы бродят по
разным местам. Нынешнее заседание потрачено все на певерпые новости и различные
вести, о чем срам и писать (о czem sromota i pisaж)*.
В 17 заседании (24 октября) „великопольский генералъ* заявил, что и та горсть
войска, которая находится под командой князя Вигавецкого, намерена разойтись, если
жолнерам тотчас не уплатят жолду. Он советовал поступить и с Варшавой так, как
поступлено со Львовом, где депутаты брали на кредит Речи Носполитой все, что
находили в лавках и костелах. Это заседание было распущено потому, что один из
молодых членов был пьян и не дал постановить никакого решения. Автор дневника
изобразил возмутительное для нас сеймовое безобразие следующими словами:
„Tandem ktoњ mиody zagrzawszy gиowy, ktуrego znaж foecundi calices fecere disertum, in
murmure powstaи, їe compellare licet minis, niї rationibus. Pan referendarz koronny:
„„troszeczkк њmiele**: zk№d jedni w њmiech, a drudzy siк turbowali*..
Б 18 заседании (26 октября) земские послы роптали на то, что универсал к беглецам
(do rosprуszehcуw) лежит неразосланный. В этом обвиняли сенаторов, которые де не
желали, чтоб пх дяденьки, племяннички и т. д. нюхали опять порох, от которого ушли.
„Эгого только и недоставало к нашим бедствиямъ* (сказал Фредро). „Что сегодня
постановляем, то завтра отменяем. Не знаю, что причиною задержки универсалов:
injuria, или industria их милостей панов сенаторов. Но вижу, что мы действуем так, как
повеет ветер (їe tylko vento ferimur). Когда нас что-нибудь постращает, мы желаем
прпсиешить наши рады (videmur accelerare consilia nostra), а если весть убавит немного
страху, мы ничего не говорим и не делаем. Ухватились было мы за пехоту с городов;
теперь уж о ней и позабыли*.
Отсюда произошли пререкания между светскими панами и духовными, которые де
не хотят отягчать (onerare) своих городов пехотою, и медлят с рассылкой универсалов
для того, чтобы, получив деньги, послать, в зачет этих денег, свою ассистенцию.
19 заседание (октября 27) было ознаменовано'прибытием искательного посла от так
называемого шведского короля, Л на Казимира Просьба посла о назначении ему
аудиенции была приправлена таким панегириком владычествующей шляхте: „Не
только всему свету, но и самому небу объявляете вы свободу, избирая свободными
голосами великих монарховъ*. Все прочее в нем было еще нелепее.
,
319
В 20 заседании (29 октября) достойна замечания отметка дневника: „О
Хмельницком, о Львове—ничего верного, как и о Татарахъ".
В заседании 21 (октября 30) маршал Посольской Избы жаловался на медлительное
решение самонужнейших дел. „О пашей обороне, о деньгах и людяхъ" (сказал онъ]
„мы говорим так, как будто неприятель находится от нас в 200 милях. Не только не
знаем, что постановили сенаторы о депутатах в течение недель двух, но не знаем даже,
заседали ли они".
Ответом на эту жалобу было донесение одного из депутатов, что сенаторы заседали
только два раза, потому что не съехались. „Но и нас не за что хвалить" (прибавил он):
„хотя нас депутовало двенадцать, но на этих заседаниях не было больше двух или
трехъ".
Когда земские послы расходились из заседания, пришло известие, что Хмельницкий
с 40 тысячами войска идет комфнником (то есть без табора) прямо к Варшаве, и будет
под Варшавой в среду или в четверг, то-есть через пять-шесть дней. „Вот так новинка
на сон грядущимъ"! трагически восклицает автор дневника.
Вместе с тем земские послы узнали, что князь Вишневецкий едет в Варшаву. Его
приезд пророчил панам две крайности: или что-то злое, или доброе. Вспомнилось им
то время, когда превосходивший всех Поляков своевольством и завзятостью правнук
полумифического Байды готов был показать над своим соперником по суду, что
государство, религия, общественность, нравственность, сеймовое законодательство и
самая царственность, ему подчиненная, бессильны для обуздания той личной свободы,
которого Польша гордилась перед всем светом и перед самим небом. В этом
