отступнике древнего русского благочестия, усыновленном Польше иезуитскою
школою, воскресло под иноземным знаменем все буйство наших буйтуров Всеволодов
и все удальство Мстиславов Удалых. Он был одинаково способен и спасти Польшу в
известных обстоятельствах, и погубить ее в других. Вот почему его любило до
самозабвения героическое меньшинство и ненавидело до безумия противоположное
большинство. Вот почему и сеймовой дневник писал о нем, что его приезд пророчил
что-то крайнее (mysiaиhy byж per extrema).
22 заседание (2 ноября) было занято решением вопроса: которому из двух братьев,
польских королевичей, отдать корону. В .старшем ценили то, что именем своим
напоминал он Казимировские времена польской славы (обыкновенно
преувеличиваемой до
320
.
нельзя). В младшем свободолюбивому Шляхетскому Народу нравились его
обещания увеличить еще выторгованные им и вынужденные у королей вольности.
Нашлись влиятельные для панской толпы люди, которые в Яне Казимире видели не
только ум, не склонный ПИ к каким порокам (umyњl tиo їadnych wystкpkуw
nieskиonny), твердый рассудок (rozs№dek utwierdzony) и талант полководца (ad militaria
sposobnoњж kawalerska), но и величественную наружность .. Несмотря на то, что
„внешность его, то-есть красота (externa, to jest uroda)," как выражались панегиристы,
была у всех перед глазами, о ней распространялись так: „Хотя ото и второстепенное
отличие, но когда его нет, маестат много от этого теряет, и часто это делает венценосца
презренным (principem contemptibilem reddit), а презираемый властитель не есть
властитель, и власть без достоинства существовать не можетъ".
В заседаний 28 (ноября 3) Посольская Изба оставалась в совершенной
неизвестности относительно таинственного и в своих за' мыслах непроницаемого
неприятеля. Она узнала только, что князь Вишневецкий на своем месте оставил под
Замостьем маркграфа Мышковского. Наконец увидели сеймовики того, который, по
милости Киселя и многочисленной толпы аристократической черни, подчинявшейся
его внушениям, сделался своего рода камнем, его же небрегоша зиждущие.
На сей раз князь Иеремия пе представил ничего крайнего. Пренебрегая
достоинством, которым не хотели отличить его люди недостойные, он скромно заявил
сейму, что прибыл не для беспокойства Речи Посполитої!, а по праву свободных
выборов; поблагодарил за предоставленную ему власть над войском и высказал, что
войска надобно набрать не менее 60.000. Вишневецкий знал, какая борьба идет между
теми, которые настаивали на спасении Польского государства посредством смелой
войны, и теми, которые вели его к погибели путем выпрашиванья у неприятеля
позорного мира. Он мог бы доложить правительствующему сейму, как сами козаки
смеялись над этой мерой, говоря, что Господь Бог совсем оставил Ляхов, так как у них
нет иной надежды на свою оборону, кроме просьбы. Но это записал в своем дневнике
князь Радивил; он же, который мог бы сделать из польского своего отечества
государство героев, смотрел на него молча, как на государство трусов, управляемых
глупцами.
Его презрения не уменьшила сцена, происшедшая на другой день в собрании
сенаторов и земских послов. Среди собрания появился
.
321
сепдомирский воевода, князь Доминик Заславский. У наследника нашего
„святопамятнаго" не хватило духу показаться во Львове, зато хватило бесстыдства
оправдывать свое бегство из такого войска, „которое могло бы завоевать самый
Константинополь". Оно, это бесстыдство, -было его родовым достоянием, и
проявилось в его дядюшке, когда он, ради округления своих владений, сделал из
наследницы старшего брата сумасшедшую страдалицу; когда, храня в подземелье
миллионы, выпрашивал у сеймового правительства пособие для почин. ки укреплений
своего воеводского города; когда допустил уморить своего гостя в мариенбургской
тюрьме, а возлагавшим свои надежды на 15 и 20 тысяч готового у него ополчения
проповедывал терпенье, терпенье и терпенье... В кратких, но ясных словах изоббразпл
литовский канцлер сцену общественной безнравственности, которая совершилась при
появлении на сейме двойника князя Василия, а именно вот в каких:
„Маршал Посольской Избы спросил: угодно ли собранию выслушать от
сендомирского воеводы, по каким причинам войско так постыдно бежало? В это время
произошла суматоха*), сенаторы начали один за другим исчезать, и маршал отложил
этот предмет до другого дня" (который никогда не наступил).
Почему пе наступил он никогда, это лучше всего мог объяснить наш Адам
Свеитольдич. Еще в 5 заседании он, по малорусской пословице: „поможи, Ббже, и
нйипим, и вашимъ", оправдывал присоветованного панам фельдмаршала, а вместе с
ним и весь триумвират, в таких выражениях:
„....Каждый пойдет с королем охотнее, хоть бы и я сам, потому что король будет
свидетелем и награждателем подвигов наших (bo bodzie oculatus abo spectator et
renumerator laborum). Да что? я выскажу вам свои чувства, как член свободной
Республики: какое мы теперь получили вознаграждение за нашгс потери? Все вы,
господа, нас браните, и еще слава Богу, что не бьете. Вот и бедняжки гетманы,—что им
было делать? Более сотни наших хоругвей ударили мужественно; потеря в пих
оказалась великою. Битва, господа, была настоящая: труп с обеих сторон падал густо"
(здесь Кисель забыл о собственной реляции, как и
*) Из сеймового дневника видно, что суматоха произошла по случаю внесения
сенаторских кресел в Посольскую Избу. О бегстве сенаторов из заседания дневник
выразился осторожно: „Chcieli Panowie Senatorowie iњж za trzкsиam swemi w poњrodek
Koиa naszego, ale siк zaњ z jakiejsi przyczyny rozmyњlili".
T. и.
41
322
.
во втором донесении о своих медах). „Мы тогда, видя, что силы наши никоим
образом не могли устоять против неприятеля, решили отступить (concluseramus
relyrowaж sio) к Константинову, а несчастная судьба Республики сделала то, что наше
постановление повело к бегству (quod tandem Infelici fato Reipubticae accidit, їe to nasze
postanowienie w rozsypkк poszиo)*.
Умел Адам Свентольдич выпрашивать поташные буды у московского царя не для
своей корысти, а единственно для его славы; умел заискивать милости и у польских
королят; но всего больше умел он выражаться так, что само постановление панское
бежало (poszиo w rozsypkк), а не паны. Он заставил наконец общественное мнение в
пилявецких региментарях видеть спасителей польской будущности, потому что,
благодаря их бегству, уцелел цвет национальной знати (flos nobilitatis). В настоящем
случае оправдание тех, которых люди неразсудительные готовы были казнить за *их
„экзорбитанции*, завершилъ* он, как бы выразился Поляк, rubasznie, по-козацки:
„Если будете заниматься экзорбитанциями*(вместо избрания короля), „то и права наши
будут у чорта в зубах, и вольности у двух чертей, а наши затылки очутятся под острой
саблей пана Богдана*. Это была речь подобного к подобным.
В 25 заседании (5 ноября) земские послы потребовали от сенаторов, чтоб онп
продолжали свои совещания о депутации, или чтоб уж совсем ее бросили, так как и
самое время исключает ее (juї czas jej sam excluditur).
По войсковым спискам, разбежавшагося войска оказывалось на-лицо 9.000. Прочие
притаились в среде доматоров, не имея охоты нюхать козацкого пороху. Они шли не на
войну под начальством Князя Доминика, а на выставку. Они хотели воевать с хлопами
нагайками своей 200.000-ой челяди, а не своими драгоценными саблями. Естественно,
что для таких кудреглавых Данаев Кисель был самым подходящим Нестором.
В 26 заседания (6 ноября) сеймующпх панов заняла, как детей, исповедь (confessata)
пленных Козаков, представленная каптуровым судьею, присутствовавшим при их
пытке* Вымученные у них признания заключались в 8 пунктах, а именно:
1. Михайло Дружченко, из Белой Церкви, показал, что был под Кумейками в
составе реестровых Козаков (которые, подобно пилявецким рыцарям, бежали без боя);
что Барабашенко, Идляшенко и Хмель были у короля в ночной раде, в присутствии
семи сенаторов; что король дал им привилегии на увеличение войска и на
.
323
морской поход; что Хмель, напоивши Барабашенка, послал его пояс к его жене; что
она, по этому знаку, выдала ему королевские листы, и что этими листами он взбунтовал
чернь.
2. Надоело уже и самой черни воевать. Козаки кричат на Хмеля; но он, не доверяя
им, держит при себе 6.000 жолдовых Татар, которые отправляют и стражу, и спят у его
палатки.
3. Приковал было Хмельницкий Кривоноса, но он окупился великими деньгами.
4. Киевский архимандрит (это значит митрополит), бывши у Хмеля, имел с ним
