Общепринятый взгляд на британскую экономику удачно дополняет эту картину. Согласно ему, британцы в начале войны смотрели на происходящее с простодушным легкомыслием, образцом которого была фраза: “Дела идут как обычно” (придуманная Г. Э. Морганом из компании W. H. Smith и ставшая слоганом Harrods). Причиной этого была не столько вера в свободу предпринимательства, сколько убежденность в том, что Англию ждет обычная старомодная морская война и правительству не придется брать под контроль ни цены, ни экспорт, ни судоходство {1371}. Однако потрясения 1915 года разбудили страну. Под руководством героического Ллойд Джорджа и организованного им Министерства военного снаряжения англичане блестяще адаптировались к запросам тотальной войны. Их единственным серьезным грехом было то, что по окончании войны они поторопились забыть ее уроки {1372}. Это приводит историков к лестному выводу о парадоксальной победе нелепой, неуклюжей и дилетантской Англии над германским профессионализмом {1373}. Такой ход мысли очень похож на самодовольные рассуждения Glasgow Herald, писавшей в июне 1916 года:
Да, мы неспособны существовать в германской системе чугунных правил и норм, которые к тому же ломаются под сильным давлением… Да, мы слишком часто действуем неорганизованно, но кто еще, кроме нас, мог бы добиться таких успехов и в итоге одержать верх? {1374}
В подобном ключе можно рассматривать даже французскую экономику — если считать Этьена Клементеля аналогом Ллойд Джорджа, сумевшим с некоторым запозданием внедрить с помощью своего Министерства торговли эффективную организацию {1375}. По мнению Джея Уинтера, Великобритания и Франция пошли на “незапланированный уникальный эксперимент по строительству государственного капитализма”, увенчавшийся “относительным успехом”:
В Великобритании в военное время государство не было “государством бизнеса”. Иными словами, военное производство обеспечивалось в рамках системы, ставившей национальные интересы выше интересов работодателя… С точки зрения большей части британского населения… государство успешно выполняло наиболее значимые задачи по снабжению и людей в форме, и мирных жителей.
Напротив, Германия предпочла корпоративистскую систему, которая
отдавала управление экономикой сложной бюрократической машине, работавшей с опорой на крупный бизнес и на армию. В результате получался хаос. Нехватка рабочей силы была хронической, но при этом крупные фирмы наращивали прибыли… что дополнительно усиливало военную инфляцию и уменьшало зарплаты в реальном выражении. Это породило продовольственный кризис, подрывавший самые основы режима. Германская экономика военного времени… была одним из самых ранних — и наименее удачных — примеров “военно-промышленного комплекса” в действии. “Корпоративистский” подход не помог Германии справиться с экономическими трудностями… Германские власти так и не сумели взять военную экономику под полноценный политический контроль… Соответственно, они не могли обуздать соперничество секторов экономики за скудные ресурсы — и оно переросло во всеобщую свалку. Фактически германское государство распалось под давлением промышленной войны… По другую сторону фронта дела обстояли совсем иначе. Именно в этом контексте… и следует рассматривать историю исхода войны {1376}.
В какой-то момент Уинтер даже дошел до предположений о том, что “если бы германские рабочие в 1917–1918 годах обладали таким же реальным доходом, как британские, и если бы их семьи питались на уровне британских, война могла бы закончиться по-другому” {1377}. В Германии он, основываясь на подробно изученной им обстановке в Берлине, отмечал нехватку “гражданственности”:
Если в Париже и в Лондоне гражданственность помогала сохранять сообщества в военное время, обеспечивая баланс распределения товаров и услуг между гражданскими и военными нуждами… в Берлине… главенствовала армия. Экономика, созданная для удовлетворения военных потребностей, начисто разрушала хрупкое экономическое равновесие внутри страны.
Короче говоря, у союзников была намного более “справедливая и эффективная” экономическая система {1378}.
К сожалению, к реальности эта версия имеет не больше отношения, чем басня о зайце и черепахе, которую она явно напоминает. Ведь если бы страны Антанты превосходили Центральные державы не только по ресурсам, но и по эффективности, никакой войны 1914–1918 годов не было бы. Все закончилось бы зимой 1916–1917 годов, в наиболее трудный для Германии момент. Литература об экономике военного времени наглядно демонстрирует, что не стоит писать национальную историю без полноценной сравнительной перспективы. При внимательном рассмотрении оказывается, что теория “организационных недостатков” недалеко ушла от Dolchstoßlegende — мифа об “ударе кинжалом в спину”, распространявшегося германскими ультраправыми и военными после того, как Германия потерпела поражение. Перенос вины с “ноябрьских преступников” (евреев и социалистов) на германское руководство не делает утверждение о том, что война была проиграна на внутреннем фронте, верным. Напротив, есть все основания полагать, что Германия — с учетом ограниченности ее ресурсов — провела мобилизацию экономики намного лучше, чем западные державы.
Низкая оценка германской мобилизации отчасти порождалась неоправдавшимися ожиданиями современников. До войны многие считали германское военное руководство воплощением эффективности. В августе 1914 года Альберт Баллин “не мог не восхититься дисциплиной и выучкой офицеров Генерального штаба” {1379}. Однако опыт взаимодействия с чиновниками быстро разбил эти иллюзии. 6 августа Баллин и Макс Варбург отправились на автомобиле в Берлин, чтобы обсудить вопрос об импорте продовольствия с представителями Министерства внутренних дел, Казначейства, Министерства иностранных дел и Рейхсбанка. По дороге их то и дело останавливали вооруженные штатские, искавшие шпионов, а сама встреча прошла удивительно сумбурно. Последней каплей стала странная идея сотрудника Министерства иностранных дел о том, что Германия каким-то образом сможет использовать американский торговый флот {1380}. По мере хода войны Баллин разочаровывался все сильнее и сильнее. У него не получалось добиться экономической компенсации за суда, которые его компания утратила из-за действий союзников. Особенно задел его запрет правительства продавать суда, застрявшие в нейтральных портах. Выступая перед депутатами рейхстага от Национал-либеральной партии в феврале 1918 года, он осудил “опасную идею управлять национальной экономикой и международной торговлей с плац-парада” и потребовал “свободы от берлинской плановой экономики” {1381}.
Безусловно, Баллин был типичным гамбургским фритредером. Однако о главе электротехнического гиганта AEG Вальтере Ратенау это никак нельзя было сказать. Он одним из первых решил, что война требует превращения германской экономики из свободного рынка в почти социалистическую систему, опирающуюся на корпоративистские структуры и планирование. Еще 14 августа 1914 года он в своей записке, предлагавшей создать Военно-сырьевой департамент, отверг индивидуализм и прочих “экономических богов, которым до августа 1914 года поклонялся” {1382}. Позднее в своей книге “О грядущих вещах” он изложил утопический проект перехода Германии к “общественной экономике” (Gemeinwirtschaft). Тем не менее, встретившись с Гинденбургом в Ковно в 1915 году, Ратенау был глубоко разочарован:
