Но далее, сразу же после сообщения об «огненных столпах», Лев Диакон упомянул о другом небесном знамении — необычной «звезде, появлявшейся с закатом солнца на западе, которая, совершая свой восход по вечерам, не сохраняла, однако, прочного положения в одном центре, но, испуская светлые и блестящие лучи, делала частые перемещения, будучи видима то севернее, то южнее, а иногда даже при одном и том же восхождении изменяя свое местоположение в эфирном пространстве…». Тревожные предчувствия, вызванные ее появлением, говорит Лев Диакон, подтвердились в самом скором времени, когда накануне Дня святого Димитрия (празднуется 26 октября) сильные подземные толчки обрушили часть свода константинопольского храма Святой Софии. Византийский хронист и здесь обошелся без точной датировки появления кометы, но в этом случае его упущение поправимо, поскольку из сообщений Яхьи и Степаноса Таронского известно, что восхождение на небе «копьевидной звезды», которую армянский историк, подобно Льву Диакону, прямо связал с землетрясением в Константинополе, началось 27 июля и продолжалось через определенные промежутки времени по крайней мере до 15 августа. Это была комета Галлея, прошедшая в 989 г. очень близко от Земли (см.: Рапов О.М. Русская церковь в IX — первой трети XII в. С. 230—231).
Таким образом, выходит, что взятие русами Херсона, по Льву Диакону, произошло до 27 июля, то есть до появления кометы Галлея, предвестницы нового бедствия — землетрясения в византийской столице. Правда, это может быть верно с той оговоркой, что «Лев при связывании этих знамений с указанными событиями не увлекся, так сказать, симметричностью, приурочивая к каждому знамению особое событие» (Розен В.Р. Император Василий Болгаробойца. С. 217). Если же это не так, и Льву Диакону была важна не временная очередность знамений (когда первое знамение должно исполниться непременно до того, как случилось второе), а только их жесткая привязанность к конкретным событиям («огненных столпов» — к взятию Херсона, «звезды» — к разрушению Святой Софии), вне зависимости от хронологической последовательности, то нам придется отказаться от точных датировок и отнести падение Херсона к промежутку между концом июля и последними числами октября 989 г. (временем окончания черноморской навигации), так как, не взяв город до этого срока, Владимир должен был бы снять осаду и вернуться в Киев. Но и тогда осада Корсуни укладывается в существенно меньшее время, по сравнению с минимальным сроком древнерусских житий — шесть месяцев.
Первым об этом заявил в 1950 г. А.Л. Якобсон: «Что Херсон действительно пострадал и очень сильно, показывает археологический материал, именно слой пожарища, датируемый монетами со второй половины IX в. по конец X в. и хронологически показательным материалом… Теперь уже невозможно установить, каким путем возник этот всеобщий пожар в Херсонесе… Остается факт: пожар уничтожил значительную часть города. Вся западная половина его опустела и превратилась в пригород — место свалки городского мусора». Между тем Якобсон самостоятельно Херсон не исследовал и только сослался на отчет К. К. Косцюшко-Валюжинича о раскопках в городе в 1901 г. Однако Косцюшко ничего не говорит о пожарах и разрушениях, связанных с осадой Херсона Владимиром. Пресловутое же «запустение» западной части города, то есть отсутствие в ее культурном слое керамики и монет, исчерпывающе объясняется тем, что средневековые слои земли отсюда были взяты на сооружение оборонительного вала во время Крымской войны 1853—1856 гг. Тем не менее слово было сказано, и последующие исследователи средневековой истории Херсона вступили в многолетнюю перекличку с тезисом Якобсона: «…результаты многолетних археологических раскопок в Херсонесе показывают, что в конце X века город подвергся пожару и сильнейшим разрушениям» (Д.Л. Талис); «…после разгрома, который по терпел город в 989 г., он почти столетие лежал в развалинах» (И.В. Соколова) и т. д. (все цитаты даны по: Беляев С.Л. Поход князя Владимира на Корсунь).
Летопись добавляет еще, что Владимир «взя» в Корсуни «медяне две капищи (в Никоновской летописи читаем вариант: «два болвана медяны», а в летописце Переяславско-Суздальском пояснено: «яко жены образом медяны суще») и четыре кони медяны, иже и ныне стоять за святою Богородицею, якоже неведуще мнять я мрамаряны суща». Однако, несмотря на топографическую подробность, есть все основания подозревать чисто литературное происхождение этого фрагмента, определенно чужеродного первоначальному тексту летописи, так как два «капища» и медные «болваны», похожие на «жен», имеют довольно точное соответствие в двух столбах из полированной меди и в двух херувимах, которые украшали вход в иерусалимский Храм Господень (3 Цар., 6: 23—27; 7: 15, 21); на страницах Библии встречаем и «коней, которых ставили цари Иудейские солнцу пред входом в дом Господень» (4 Цар., 23: 11). О том, что летописцы при описании корсунской «добычи» Владимира заглядывали в Библию, со всей очевидностью свидетельствует Никоновская летопись, где к уже перечисленным предметам прибавлены «три лвы медяны» — и, несомненно, только потому, что на ступенях трона царя Соломона также стояли медные львы (3 Цар., 10: 19—20).
Посольство топарха в Киев имело место летом—осенью 991 г., судя по некоторым датирующим деталям в его «Записке». Так, на обратном пути, находясь в низовьях Днепра, топарх и его спутники наблюдали Сатурн в «началах Водолея». В конце X в. подобная астрономическая комбинация в этой части Северного Причерноморья могла быть видима в период с 15 декабря 991 г. по 15 января 992 г. (см.: Литаврин Г.Г. Записка греческого топарха (документ о русско-византийских отношениях в конце X в.) // Из истории средневековой Европы (X—XVII вв.). М., 1957. С. 117). Уточняющей подробностью к этому известию служит замечание топарха о начавшемся ледоставе на Днепре, который в нижнем своем течении замерзает обычно в конце декабря.
В литературе можно встретить и другие мнения о месте действия военного конфликта, описанного в «Записке греческого топарха». Разночтение возникло по причине фрагментарности этого источника и туманного стиля его автора, который постоянно оставляет читателя в недоумении среди расплывчатых этнических формулировок и географических ориентиров. Больше всего споров вызвало указание топарха на то, что, совершив на обратном пути из Киева переправу через Днепр в низовьях реки, он двинулся по направлению к селению Маврокастрон («Черный город»). Но куда — на запад или на восток? В.Г. Васильевский полагал, что его путь лежал к устью Днестра, где итальянские карты XIV в. фиксируют город Маврокастр (см.: Васильевский В.Г. Труды. Т. I. Ч. II. С. 193). Однако более ранних упоминаний об этом населенном пункте нет; в то же время на побережье Черного моря встречается еще немало географических названий, образованных от греческого слова «маврон» (см.: Литаврин Г.Г. Записка греческого топарха. С. 119), а термин «Климаты» Константин Багрянородный прочно увязывает с Херсоном и Крымом. Кроме того, если бы топарх взял курс от низовьев Днепра к Днестру, то ему незачем было бы переправляться через Днепр, ведь Киев лежит на правобережье этой реки. Другое возражение против крымской локализации владений топарха заключается в том, что именование Владимира «царствующим к северу от Дуная» плохо вяжется с местонахождением владений топарха в Крыму. Но именно Дунай, а не Крым считался официальной северной границей Византии, и, например, Константин Багрянородный постоянно пользуется этим ориентиром, говоря о «варварских» народах Северного Причерноморья, в том числе о печенегах и хазарах, хотя для определения их местоположения, как и в случае с Русью, гораздо точнее было бы назвать другие реки — Днестр, Днепр, Дон и т. д. («Об управлении империей», гл. 25, 40, 42).
Тот же дисциплинарно-иерархический принцип засвидетельствован современным Повести временных лет немецким источником (Житие От- тона Бамбергского). Жители одного поморского городка сказали Оттону Бамбергскому в ответ на предложение креститься: «Поди ты в наш старший город; если там тебя послушают, то и мы послушаем».
В летописи этот термин появляется с середины XII в. Однако его употребление в церковном уставе Владимира, вообще сильно испорченном позднейшими правками, нельзя отнести к анахронизмам, поскольку др.-рус. слово «слобода» принадлежит к праславянскому слою лексики (см.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. III. С. 672). Впрочем, его значение для конца X в. неизвестно. В XII—XV вв. слободами называли поселения, жителям которых власти предоставляли временные или бессрочные свободы («слободы») — экономические льготы, привилегии и т. д. Слободы возникали в пустынных или малообжитых местах, но всегда поблизости от городов или непосредственно примыкая к последним. Крупные слободы и сами были чем-то вроде городов. Про два таких по селения летопись говорит (под 1283 г.): «и быша тамо торги, и мастеры всякие; и быша те две великия слободы якоже грады великие» (Ключевский В.О. Сочинения. Т. VI. С. 199—201).
