запечатлела сделки исключительно, или преимущественно, феодальной элиты. Наиболее категорично на этот счет высказалась Э. Манью-Нортье, чьи представления о раннем средневековье за последнюю четверть века претерпели радикальные изменения, ею, похоже, никак не отрефлектированные. Если в 70-е годы она считала возможным, применительно к IX–XII особенно к XI в., говорить о "бесчисленных мелких собственниках" [2178], то в дальнейшем стала отрицать саму возможность сколь-нибудь значительной крестьянской собственности в это время. В позднеантичном, по сути своей, обществе, каким ей представляется общество эпохи Каролингов, крестьянской собственности просто не было места. Э. Манью-Нортье справедливо критиковали за своего рода антикизацию средневековья; уместно было бы задаться и вопросом о том, что дает ей основание рисовать в столь этатистских тонах позднюю античность… Однако и некоторые другие историки, не впадающие в крайности и к тому же привыкшие аргументировать свою позицию, также склоняются сегодня к тому, что крестьянская собственность не играла в изучаемую эпоху той роли, которую ей отводили в середине нашего столетия.
Наиболее обстоятельно и последовательно эту проблему разрабатывает П. Боннасси. Он исходит из того, что на заре каролингской эпохи во Франкском государстве существовал достаточно широкий слой мелких собственников крестьянского типа. Не вдаваясь в предысторию этого явления и сосредоточив внимание на его дальнейшем развитии, он предлагает различать две исторические ситуации. Первая, по его мнению, характерна для Каталонии, где вплоть до начала или середины XI в., ввиду обилия необработанных земель, мелкая собственность постоянно подпитывалась аграрной колонизацией. Поэтому, хотя и здесь мелкие собственники втягивались в орбиту сеньориального землевладения, все же в течение всей каролингской эпохи и даже XI в. сохранялся баланс между крупной и мелкой собственностью [2179]. Вторая ситуация характерна для Южной Франции, которой П. Боннасси занимается вполне профессионально и в последние годы все более интенсивно. Фактор реконкисты здесь был выражен намного слабее, освоение новых земель происходило в основном внутри уже оформившихся частных владений и поэтому в гораздо меньшей мере содействовало пополнению крестьянской собственности. Однако в условиях деградации старых вотчин, основанных на эксплуатации рабов, и исчезновения рубеже X–XI вв. самого рабства в Средиземноморской Франции также наступает период, в течение которого мелкая собственность становится заметным экономическим явлением. Однако уже к середине XI в. крупная собственность взяла верх и постепенно поглотила мелкую. Все дело в том, полагает П. Боннасси, что в южнофранцузских архивах, в отличие от каталонских, сохранилось очень мало документов, отразивших и полноценное существование, и исчезновение мелкой крестьянской собственности [2180].
Эту точка зрения является преобладающей. Главное — ее разделяют те, кого с наибольшим основанием, в силу хорошего знакомства с источниками, можно считать специалистами по истории Средиземноморской Франции, например М. Бурэн и Ж.-П. Поли. Как и по многим другим вопросам, их взгляды не идентичны. Так, если М. Бурэн исходит из более традиционного понимания крестьянской свободы и собственности и отдает предпочтение вопросам социальной стратификации [2181], то Ж.-П. Поли, по крайней мере, в своих последних работах (думаю, не без влияния немецкой историографии) ставит во главу угла вопрос о содержании этих понятий и склоняется к тому, что мелкая собственность раннекаролингской эпохи была все же ограничена общими социально-правовыми установлениями [2182], против чего, насколько мне известно, М. Бурэн не возражает. При этом оба автора, как и большинство французских медиевистов, специально не исследуют истоки этой мелкой собственности, ограничиваясь констатацией, что к IX в. она уже существовала. И это вполне закономерно: как уже не раз отмечалось, в современной западной историографии, особенно французской, социальная история докаролингского периода, как правило, выносится за скобки медиевистики. Одним из очень немногих авторов, пожелавших углубиться в этот вопрос, является каталонский историк Ж.-М. Сальрак, опубликовавший недавно программную статью о феодальных обществах Юго-Западной Европы [2183]. По его мнению, крестьянская собственность существовала в этом регионе с первых столетий средневековья, однако этот тезис, скорее, постулируется, чем доказывается.
Из других современных авторов, занимавшихся этой проблемой, особое внимание заслуживает К. Амадо, чья докторская диссертация, построенная на материале районов Безье и Агда, во многом посвящена идентификации авторов грамот и других лиц, упоминаемых в них в качестве свидетелей, соседей и т. д. Огромная и очень тщательная работа по выяснению их родственных и имущественных связей привела исследовательницу к выводу о том, что почти все они принадлежат к господствующему классу и даже находятся в дальнем родстве с основными знатными семьями Лангедока и Руссильона, составляя младшие ветви тех или иных линьяжей. Не исключая самой возможности существования в IX–XII вв. слоя мелких собственников, она полагает, что, применительно к этому времени, в нашем распоряжении нет ни одной грамоты, автора которой с достаточными основаниями можно было бы считать крестьянином-собственником [2184].
Крайне сомнительно, чтобы в обозримом будущем кто-либо решился повторить капитальное исследование К. Амадо и, таким образом, перепроверить ее выводы. Хотя бы поэтому они заслуживают самого серьезного внимания. Ограничусь всего одним критическим соображением. К. Амадо основывалась в первую очередь на антропонимических данных, свидетельствующих о сильной корреляции между именником этих неизвестных нам иначе лиц, с одной стороны, и именником местной знати, — с другой. Она отдает себе отчет в том, что в ее распоряжении практически нет подлинных грамот, собрания которых, как убедительно показал П. Боннасси, отличаются от картуляриев социальным обликом контрагентов, но, как будто, не придает должного значения тому, что эти документальные комплексы в известной мере различаются также набором зафиксированных в них имен [2185]. При всем том, что некоторые имена были характерны и для знати, и для мелких собственников, и даже для держателей, которые иногда упоминаются в грамотах при описании отчуждаемых мансов, имена знати и простолюдинов все-таки отличались [2186]. Кроме того, нужно иметь в виду, что сходство именника может указывать не только на родство со знатью, но и на стремление уподобиться ей, особенно если та или иная семья простолюдинов находилась в контакте со знатными людьми благодаря военной или иной службе, церковному родству или сопричастности к одному и тому же культу. В Средиземноморской Франции не существовало социальной сегрегации имен, поэтому простолюдины могли называть детей именами своих сеньоров и влиятельных соседей. Примером может служить случай, зафиксированный в Марсельском полиптике: в вилле Галадиус, что в районе Диня, в семьях манципиев упоминаются девушки по имени Adaltrudis; между тем известно, что так звали прежнюю хозяйку этой виллы [2187]. Эти соображения не имеют целью поставить под сомнение результаты исследований К. Амадо, а лишь привлечь внимание к тому, что ситуация была несколько сложнее, чем ей представляется.
