Но даже если принять ее выводы полностью, отсутствие грамот, данных крестьянами, как таковыми, еще не значит, что в изученном ею районе мелкая собственность вообще не существовала — как полагает, например, опираясь на ее работу, Д. Бартелеми — серьезный историк, сам, однако, не занимавшийся профессионально ни Лангедоком, ни другими областями Южной Франции [2188]. Ведь вполне возможно, что в дошедших до нас источниках крестьянская собственность получила косвенное отражение. И все же наиболее уязвимым в построениях названных выше исследователей является то, что практически все они — кто в большей, кто в меньшей мере — пренебрегают материалами первых столетий средневековья, что неизбежно приводит к искажению исторической перспективы.
Справедливости ради, нужно признать, что возможности изучения этого более раннего периода ограничены. Но они все-таки есть.
Применительно к средиземноморским районам римской Галлии существование широкого слоя мелких собственников считается аксиомой. Речь идет как о мелких землевладельцах полисного типа, так и об автохтонном населении, часть которого избежала поглощения и даже вовлечения в орбиту крупной рабовладельческой собственности [2189]. Что касается эпохи Принципата, мы судим и о той, и о другой группе главным образом по данным археологии: результатам раскопок сельских поселений, фрагментам римских земельных кадастров, а теперь и по материалам аэрофотосъемки, также выявившей многочисленные следы центуриации [2190]. В том, что касается эпохи Домината, мы располагаем также сообщениями письменных источников. Наиболее важно свидетельство Сальвиана, оставившего эмоциональный рассказ о притеснениях мелких земельных собственников со стороны алчных поссессоров и налогосборщиков [2191]. По его словам, если что и удерживает их от бегства за пределы римской державы, так это именно их крошечные поля и мастерские, которые эти несчастные не могут унести с собой; но оставаясь, они обречены на превращение в колонов и даже рабов [2192].
Это рассуждение Сальвиана неоднократно цитировалось как доказательство происходившего на исходе римской эры быстрого поглощения мелкой собственности собственностью крупной. С тем, что этот процесс действительно имел место, спорить не приходится, однако масштабы и темпы его преувеличивать все же не стоит. Действительно, в обстановке растущей дезорганизации государственной власти уязвимость и неустойчивость мелкой собственности перед лицом латифундистов неизбежно усиливались. Но, по-видимому, эта тенденция в какой-то мере уравновешивалась появлением новых мелких собственников. Правдоподобно предположить, что та же социально-политическая нестабильность, которая позволяла местным магнатам подчинять своих слабых соседей, обусловливала периодическое высвобождение земледельцев из-под их власти. Как уже отмечалось, археологи все увереннее говорят о сохранении в переходный от античности к средневековью период всех существовавших ранее типов поселений, в том числе небольших и уединенно стоящих усадеб.
Германская колонизация также в какой-то мере компенсировала размывание слоя мелких земельных собственников, однако конкретных сведений на этот счет мало [2193]. Мы можем лишь с достаточной уверенностью предположить, что в местах массового поселения германцев, прежде всего вестготов (Тулузен, Нарбонэ, Руссильон), в результате раздела земель с римлянами, возникло некоторое количество мелких хозяйств — не забудем, что германцы зачастую становились довольно крупными собственниками. В обоснование этого тезиса иногда ссылаются на частоту употребления в южнофранцузских документах термина "аллод", но это недоразумение. В обзоре историографии уже отмечалось, что проблема южнофранцузского аллода принадлежит к числу наиболее мистифицированных. Не касаясь сейчас причин адоптации этого германского термина в раннесредневековой латыни (этот вопрос будет рассмотрен в седьмой главе), замечу, что ничего германского в южнофранцузском аллоде каролингской эпохи нет. Речь идет о заимствовании не института, а термина. Вместе с тем, вполне вероятно, что среди аллодистов, упоминаемых в источниках IX–X вв., наряду с крупными, были также и мелкие собственники.
Многие историки полагают, что мелкая собственность сохранялась в Южной Франции и в дальнейшем [2194], но этому выводу недостает опоры в источниках, в которых свободные мелкие землевладельцы не столько упоминаются, сколько угадываются. Так, в ряде агиографических памятников V–VII вв. говорится об обращении в истинную веру жителей глухих горных районов; контекст позволяет предположить их неподвластность частным лицам [2195]. Богословы этого времени исходят из того, что новозаветные образы экономически и юридически самостоятельных селян вполне понятны и привычны для их адресатов; наиболее интересны в этом отношении проповеди Цезария. Замечу также, что затронутая Сальвианом тема безудержного расширения границ частными лицами звучит и позднее, например у Померия [2196]; это постоянство вряд ли можно объяснить одним лишь подражанием предшественнику или литературными упражнениями на библейские темы.
Самое значительное свидетельство, дружно проигнорированное едва ли не всеми историками, за исключением У. Клингширна, принадлежит Цезарию Арелатскому. Привожу его с минимальными сокращениями и как можно ближе к тексту оригинала. "Возжелает некто чужую виллу и говорит: "Вилла моего соседа очень хороша. О, если бы она была моя! О, если бы ее присоединить и сделать из этого владения и того единое целое!"… Если случится, что сосед, которому принадлежит хорошая вилла, богат, и человек предполагает, что не сможет отнять ее, так как хозяин ее могущественен и, защищаясь, возьмет верх, — он ни на что не надеется и ничего не вынашивает… Если же сосед — бедняк, который продает свое имение из-за нужды или которого можно заставить пойти на это, человек обращает свой взор (на это имение), надеясь, что сможет отнять виллу или колонику бедного соседа. И он насылает на него разные напасти, например тайно подговаривает тех, кто в состоянии это устроить, чтобы сборщики налогов приступили к нему или вовлекли в какое-нибудь обременительное общественное предприятие. Из-за множества накопившихся долгов несчастный вынужден продать домишко и именьице, которое кормит его детей и его самого. Движимый нуждой, он приходит к тому, из-за чьей низости его притесняют и унижают, не зная того, что все происходит по его же наущению, и говорит: "Прошу тебя, господин, дай мне немного денег. Я терплю нужду, меня осаждают кредиторы". Тот ему отвечает: "Нет у меня сейчас столько", и говорит так для того, чтобы под давлением коварства бедняку пришлось бы продать. Наконец, когда тот скажет ему, что из-за безмерной нужды вынужден виллу продать, (богач) тут же отвечает: "Раз нет у меня своих денег, я постараюсь где-нибудь занять, чтобы помочь тебе, друг мой; понадобится — я продам свое серебро, чтобы ты не терпел более притеснений"… И когда подведет его к этой необходимости, говорит ему, что он должен продать имение, и если прежде предложил бы за него, скажем, 100 солидов, то видя нужду бедняка, не даст теперь и половины цены" [2197].
Текст говорит
