сам за себя и к тому же подкрепляется другими данными о социальной структуре Арля времен Цезария, о чем речь еще впереди. Насколько я могу судить, сочиняя эту проповедь, он отталкивался от одного из трактатов Августина [2198], но именно отталкивался, и только: не менее трех четвертей приведенного текста, начиная с пассажа о сборщиках налогов, вполне оригинальны. В какой мере напрашивающийся вывод о широком распространении мелкой собственности оправдано распространить на весь изучаемый регион, тем более на всю докаролингскую эпоху, сказать трудно, но даже рассматривая этот факт как частный случай, нельзя не признать, что в сложившиеся представления о социальной истории региона следует внести серьезные коррективы.
Каролингская и посткаролингская эпохи представлены гораздо большим объемом источников, в том числе имеющих самое непосредственное отношение к исследуемой проблеме. Однако, как свидетельствует историография, изучение этих источников сопряжено с серьезными трудностями. Главная из них — нехватка нормативных и нарративных источников, которые бы дали систематизацию общественных групп или обрисовали их положение крупными мазками. О социальной структуре южнофранцузского общества мы судим главным образом на основании документального материала, почти не рассчитывая на коррекцию извлеченных из него сведений с помощью других источников. Между тем репрезентативность этого материала ограничена. Поэтому, прежде чем перейти к его рассмотрению, следует высказать некоторые методические соображения.
Сеньориальное происхождение и характер дошедших до нас документов обусловили то обстоятельство, что они содержат мало сведений о людях, находящихся вне какой-то конкретной вотчины. В завещаниях крупных сеньоров (иные не сохранились) они не упоминаются по определению; примером может служить объемное и детальное завещание патриция Аббона (739 г.). В сеньориальные описи сведения о социально-экономическом окружении вотчины также могли попасть лишь в исключительных случаях. Так, в Марсельском полиптике, в силу его повышенного внимания к семьям держателей, упомянуты и те крестьяне, которые не были людьми монастыря. Составители не называют их по имени, ограничиваясь стереотипным выражениями: marito extraneo, uxor extranea (соответственно 39 и 24 упоминания). Если следовать за Ж.-П. Поли в его трактовке формул типа filia, cum infantes suos, ad requirendum как свидетельств того, что дочь монастырского крестьянина вышла замуж за постороннего и ушла жить к нему [2199], количество формарьяжей, имевших место в вотчине Сен-Виктор-де-Марсель, окажется еще более внушительным. Но кто они, эти "чужаки"? Их социальный статус, как правило, не указан, но, скорее всего, это тоже зависимые люди, люди других сеньоров, чьи владения находились по соседству. Об одном из соседей-сеньоров политик говорит недвусмысленно, хотя и не слишком внятно: abent illi homines de illo comite nostras feminas [2200]. "Люди графа" в это время, в отличие от более позднего, может означать только людей из частных владений графа. И лишь однажды составители описи отметили брак монастырской крестьянки со свободнорожденным: Fredereda mancipium, marito ingenuo [2201]. Однако был ли он собственником своей земли, неизвестно. Во всяком случае, в завещании Аббона упоминаются "наши свободные", "свободные, которых мы приобрели" у такого-то, и т. д. [2202]
Анализ дарственных, купчих, обменных и других грамот каролингской и посткаролингской эпохи, с этой точки зрения, более перспективен, но не менее труден. Поскольку подавляющее большинство грамот происходит из церковных архивов и отражает внешние связи не вотчины вообще, а вотчины церковной, необходимо хотя бы в общих чертах определить, в чем ее специфика. Это сложная проблема, и здесь будут затронуты только два ее аспекта.
Раннее средневековье было для церковного землевладения, несмотря на отдельные неудачные полосы, временем несомненного роста. Однако периоды самого бурного роста церковных вотчин необязательно совпадают с периодами первичного образования вотчины как нового социально-экономического явления. Как показала Л.Т. Мильская, даже в Германии VIII–IX вв., где и когда существование свободного крестьянства не вызывает сомнения и процесс первичного образования вотчины налицо, рост церковного землевладения в большой мере совершался за счет перераспределения крупной и средней земельной собственности, за счет возникших ранее светских вотчин [2203]. Иными словами, процесс формирования церковной вотчины не обязательно имеет оборотной стороной процесс исчезновения свободного крестьянского землевладения. И поскольку церковная вотчина в меньшей степени, чем светская, росла за счет крестьянской собственности, по доле крестьян среди контрагентов церкви особенно опасно судить об их доле в обществе [2204]. Эту опасность усиливает высокая избирательность южнофранцузских картуляриев в отношении крестьянских грамот. Поэтому наличие в изучаемых документальных комплексах даже отдельных документов, исходящих от крестьян или их упоминающих, следует считать симптоматичным.
Социальная идентификация фигурирующих в документах лиц (контрагентов сделок, свидетелей, соседей) — дело очень непростое. Анализируя одни и те же тексты, историки порой приходили к диаметрально противоположным результатам. Достаточно вспомнить заочную полемику Я.Д. Серовайского с Н.П. Грацианским о социальном облике бургундской деревни [2205] или аналогичные споры советских медиевистов послевоенных лет с их немецкими и швейцарскими предшественниками об общественном строе каролингской Германии [2206]. За уходящее столетие накоплен большой опыт исследования раннесредневековой документации под этим углом зрения, но, в целом, это опыт негативный: сегодня мы намного лучше знаем, как с ней работать нельзя, чем как именно можно и нужно. Едва ли не главным позитивным и общепринятым результатом стал вывод о своеобразии каждого документального комплекса, как с точки зрения репрезентативности дошедшего до нас материала, так и с точки зрения индивидуальности формуляра составляющих эти комплексы грамот. Южнофранцузский актовый материал, отличающийся очень сложной структурой и разнородностью, при нынешнем состоянии источниковедения и качестве публикаций, на мой взгляд, не может служить надежной основой для сплошного количественного обследования. Предварительным условием должно быть специальное изучение каждого документального комплекса в отдельности: его истории, структуры, стилистических особенностей входящих в него грамот, степени достоверности картулярных копий и т. д. Необходимость такой предварительной работы я постарался показать на материале картулярия Сен-Виктор-де-Марсель. В последние годы интерес к подобным исследованиям, хотя и не обязательно с точки зрения истории социальных групп, обозначился и за рубежом, свидетельством чему упомянутые выше работы П. Гири, М. Зернер, П. Шастана, но речь идет лишь о первых шагах, так что представительность большинства документальных комплексов остается загадкой.
Впрочем, и тогда, когда такая работа уже проделана, вопросы остаются. В самом деле, в то время как отчуждение значительного владения или группы держаний (в том числе в несколько приемов) недвусмысленно указывает на крупного собственника, отчуждение небольшого участка не говорит ни о чем: совершить его мог и мелкий, и крупный собственник. Для правильной социальной идентификации необходимы дополнительные сведения, а их чаще всего нет. Такими сведениями могут быть замечания о том, что дарение
