это значение; не трудно заметить его близость к оформившемуся в классический период средневековья слову paysan — "крестьянин вообще". В Средиземноморской Франции так называли зависимых крестьян [2238], обрабатывающих свои мансы, полученные от сеньора в держание [2239], и несущих за это соответствующие повинности [2240]. По крайней мере, с конца XI в. pagenses выступают как объекты сделок [2241].
Крестьяне-собственники угадываются и в числе судебных заседателей, в чьем присутствии разбирались тяжбы и подписывались соответствующие документы. Иногда они именуются homines [2242], но неизмеримо чаще — boni homines [2243]. Отвлекаясь от тех случаев, когда речь идет о "добрых людях" в буквальном смысле слова [2244], проследим эволюцию этого выражения как юридического термина.
Он известен уже по Вестготской правде, где обозначает наиболее почтенных соседей, привлекавшихся в качестве свидетелей [2245]. В IX в. термины boni homines и pagenses, если не синонимичны, то очень близки [2246]. Свидетели подбирались из числа pagenses, пользующихся достатком и внушающих доверие [2247]. В некоторых дипломах выражение "добрые люди" вообще употреблено в значении "свободные люди", причем речь идет об отчуждении земли [2248]. В Каталонии этого времени термин boni homines обозначал жителей "виллы" [2249]. Затем начинается их взаимное удаление. Уже в конце IX в. свидетелей делят на "старших и знатных, средних и младших" [2250], "добрых людей" отличают от лиц духовного звания [2251]. Те свидетели, в которых можно усмотреть мелких собственников, все чаще проходят по разряду "других добрых людей", упоминаемых вслед за клириками и знатными [2252]. К концу каролингской эпохи под "добрыми людьми" иногда понимаются vassi dominici [2253], а иногда среди них различают satellites и pagenses [2254], milites и rustici [2255], nobiles et rustici [2256]. С этого же времени в числе "добрых людей" фигурируют иерархи церкви [2257] и титулованные особы [2258]. Само выражение "добрые люди" употребляется все реже, в аналогичном контексте появляется выражение "знатные люди" [2259], что вполне однозначно свидетельствует о переменах в социальном климате.
Будучи независимыми хозяевами, неподотчетными другим частным лицам, эти мелкие собственники существовали, разумеется, не в безвоздушном пространстве. Они подчинялись публичной власти франкских монархов или местных князей, и было бы глубокой ошибкой представлять их отношения по аналогии с отношениями фермеров и капиталистического государства. При всем том, что отношения государства и собственника имеют, во все времена, некоторые общие аспекты (налоги, подсудность, воинская повинность и т. д.), налицо и принципиальные различия. Проявляются они, прежде всего, в том, что в изучаемую эпоху государство могло превратить этих мелких собственников — не в рабов, конечно, это было исключено — но в социальную группу принципиально другого статуса, которому на юридическом языке капиталистического общества нет даже названия, но суть которого заключается в большей или меньшей подвластности частным лицам.
Этот феномен известен, но, судя по историографической дискуссии последних двух-трех десятилетий, недостаточно осмыслен. В то время как одни исследователи продолжают, по сути дела, модернизировать раннесредневековое общество, и, в частности, характер крестьянской собственности, другие до такой степени зациклились на обосновании его уникальности, что фактически отрицают возможность анализировать и описывать его при помощи таких категорий как "свобода" и "собственность". Историографические корни этого явления несомненно немецкие, но сегодня к теории Konigsfreie, как таковой, апеллируют редко; по крайней мере, южнофранцузский материал интерпретируют с несколько иных позиций. Главную роль в этом пересмотре играет Э. Манью-Нортье, чье положение становится год от года все более двусмысленным: она никого не слышит, но и ее почти никто не слушает. К сожалению, то ценное, что сделано ею для обоснования исторической специфики имущественных связей раннего средневековья (прежде всего публичной составляющей этих связей), не так-то легко выявить среди вызывающе безапелляционных суждений о том, что не только в IX, но и в XI в. фискальная система совсем не изменилась со времен Поздней империи, что вилла каролингского времени— не более, чем административная единица для разверстки государственных повинностей, а аллод — и вовсе никакая не собственность, а доход, извлекаемый частным лицом из территории, обложенной фискальным побором [2260].
Эпатаж? Безусловно, и большинство специалистов предпочло просто проигнорировать эти положения. Но дело не только в эпатаже. Критика шокирующих идей Э. Манью-Нортье, предпринятая (соответственно на гасконском и каталонском материале) Б. Кюрсентом, затем, независимо от него, Ж.-М. Сальраком [2261], свидетельствует, что проблема, с которой столкнулась и о которую споткнулась Э. Манью-Нортье, реальна и важна, и суть ее в соотношении понятий "государство" и "фиск".
В документах каролингского времени слово "фиск", действительно, одно из самых употребимых. Чаще всего оно упоминается в связи с уплатой налогов [2262], торговых пошлин [2263] и судебных штрафов [2264], хотя в последнем случае сам термин fiscus присутствует далеко не всегда [2265]. Иммунитет также предполагал защиту от вмешательства и претензий со стороны чиновников фиска [2266]. Ряд каролингских дипломов содержит формулу примерно следующего содержания: все, что казна наша могла надеяться получить с этого, в целости передаем вам [2267]. Иногда уточняется, что речь идет об освобождении от таможенных пошлин с повозок, поклаж и кораблей [2268]. Любопытно, что и три века спустя такой побор называли fiscus [2269]. Термин обозначает также государственные повинности, переданные частному лицу [2270]. Обычно они никак не определены; в таких случаях, по-видимому, говорится о всех доходах, следующих казне с данной территории [2271]. Так, по мере выхолащивания института апризио, объектом отчуждения оказались причитающиеся фиску публичные повинности некоторых испанских переселенцев [2272]. Но fiscus — это также собственность короны, из которой жалуются земли за службу "верным" [2273] и, конечно же, церковным учреждениям [2274], и которые могли быть отобраны (по крайней мере, у мирян) за нарушение верности [2275]. В этом смысле слово fiscus — синоним различных выражений, обозначающих государственное имущество вообще [2276]. Кроме того, уже в каролингское время оно иногда обозначает недвижимость, чаще всего сопоставимую с виллой [2277]. Многие владения вообще называются то виллой, то фиском [2278]. В дальнейшем некоторые участки по инерции еще долго считались фискальными, несмотря на то, что принадлежали уже частным лицам [2279]. В XI–XII вв. "фиском" можно было назвать едва ли не любой участок, понимаемый как недвижимость [2280]. Не случайно, что в это время fisci упоминаются даже в составе формулы принадлежности [2281]. Удивительным образом это значение сосуществует
