ожидания лучше придерживать. Возможности художественной прозы не стоит ни переоценивать, ни восхвалять не по делу. Более того, не следует вообще настаивать на том, чтобы проза вообще что-то там творила. Критик Дейв Хики писал: если мыслить, будто искусство что-то
должно, это способно подтолкнуть реакционные общественные круги к заявлениям, будто искусство что-то
обязано, а следом затыкать рот художникам, чьи работы не соответствуют. Иначе говоря, когда б ни влезали мы на табуретку, чтобы воспеть художественную прозу и объяснить, до чего она полезна всем и каждому, мы на самом-то деле ограничиваем ее свободу быть… какой бы там она ни желала быть (извращенной, противоречивой, легкомысленной, отталкивающей, бесполезной, слишком трудной для почти любого понимания и так далее).
И давайте будем еще честнее: те из нас, кто читает и пишет, берется за эти занятия из любви к ним, а также потому, что благодаря им мы чувствуем себя еще живее и, скорее всего, не бросили бы их, даже если б удалось доказать, что воздействия от них ноль, а уж я-то, по-моему, продолжил бы и если можно было б доказать, что их воздействие отрицательно. (Я однажды получил электронное письмо от некого человека, он (неверно) прочел один мой рассказ и, отталкиваясь от него, до срока сдал свою пожилую мать в дом престарелых. Спасибо тебе, литература! Тем не менее наутро я вновь сел писать.)
И все же я часто ловлю себя на том, что измышляю доводы в пользу благотворного воздействия художественного вымысла, пытаясь, по сути, оправдать работу, какой занимаюсь все эти годы.
Итак, стараясь оставаться предельно честными, двинемся вперед и спросим себя: что же в самом деле творит художественная проза?
Этот вопрос мы задавали непрестанно, наблюдая, как наш ум читает рассказы, приведенные в этой книге. Мы сравнивали состояние ума до чтения и после. И вот это-то проза и творит: она порождает постепенные перемены в состоянии ума. Вот и все. Но так оно и есть. Перемены эти невелики, но они настоящие.
А это не пустяк.
Это не всё на свете – но и не пустяк.
Надеюсь, наша прогулка по русским рассказам в этой книге вам понравилась так же, как и мне, – или хотя бы вполовину так же, что все равно очень здорово, если учесть, до чего она понравилась мне.
Несколько заключительных соображений.
Наставничество в искусстве, по моему опыту, в своем лучшем изводе представляет собой что-то вот такое: наставник напористо предлагает свое воззрение, словно оно единственное и целиком верное. Ученик делает вид, будто с этим воззрением соглашается: принимает наставника на веру (примеряет его эстетические принципы на себя, подчиняется его подходу), чтобы прикинуть, не найдется ли что путное. Когда наставничество завершается (сейчас), ученик отрясает его с себя, отрекается от воззрений наставника – они все равно уже кажутся одеждами не по мерке, – и возвращается к своему способу мыслить. Но, быть может, попутно берет себе кое-что. Это кое-что ученик знал исходно, а учитель просто напомнил.
Итак, если что-то в этой книге озарило вас, это не «я вас научил чему-то», это вы вспомнили или распознали то, что я, скажем так, «подтвердил». А если вас что-то, м-м, анти-озарило? Тем несогласием со мной настаивает на себе ваша художественная воля. (Вы взяли ее на поводок и попросили, чтобы она дала мне себя выгулять, но есть пределы, в каких она готова позволить помыкать собой вопреки ее природным наклонностям.) Это сопротивление нужно замечать, радовать ему и его чтить. Дорога к тому «знаковому пространству», о котором я говорил вначале (к тому месту, где вы производите работу, какую более никто не способен произвести), размечена точками сильного, даже маниакального предпочтения. (А также дерзости, упрямства, завороженности, необъяснимой одержимости.) То, что Рэндэлл Джэррелл говорил о рассказах, верно и для писателей рассказов: они «не желают знать, не желают печься, они хотят поступать как заблагорассудится».
Верно это и для читателей рассказов. Куда еще, кроме страниц какой-нибудь истории, податься нам, чтобы предпочитать что-то изо всех сил, откликаться, не рационализируя, любить или ненавидеть так привольно, быть столь предельно самими собою? Вам, чтобы понимать, что вы думаете об этих рассказах, я тут не нужен. (Но, как говорила (пела) Кэрол Бёрнетт: «Я очень рада – мы побыли вместе» [106].)
Хочу поблагодарить вас за то, что позволили мне довольно самонадеянно вести вас по этим рассказам, за то, что дали показать вам, как их прочитываю и за что люблю я сам. Я старался быть предельно внятным и убедительным, говоря вам, на что обратить внимание, указывая на те или иные технические особенности, предлагая наилучшие свои объяснения тому, почему «нас» трогает то или это, и так далее.
Но все это лишь моя греза, это мой ум грезил, пока я читал все эти рассказы, это я выложил эти грезы вам, а вы любезно согласились их выслушать.
Но теперь, когда вы дослушали, надеюсь, что-то из моих бормотаний, пока я грезил, останется с вами (потому что эти соображения были исходно вашими) и принесет пользу, а прочее (менее полезное, не ваше) отпадет, и вы с радостью его отпустите. Прошу вас, знайте: я буду рад тому, что вы это с радостью отпустили. Потому что именно так оно и должно быть устроено.
В сочинении книг о сочинении есть опасность: книгу могут отнести к категории «сделай сам».
Эта книга не той категории. Жизнь, посвященная писательству, подарила мне одно: знание того, как пишу я сам. Или, если совсем начистоту, знание, как я писал до сих пор. (Как я вскоре буду писать, остается вечной тайной.)
Боже, убереги нас от манифестов, даже моих. («Мало что у меня истолковано… Толк-от есть, да не втолкан весь» [107], – говорил Толстой.)
Вот хоть что-то наиболее похожее на метод из всего, что я в силах предложить: ступайте и вытворяйте, что приятно.
Это действительно правда: вытворяя то, что приятно (то есть доставляет удовольствие), вкладывая в это силы, вы доберетесь куда угодно – к вашим особым одержимостям и к тому, как мы им потакаете, к вашим особым испытаниям и к тому, как они превращаются в красоту, к вашим особым преградам и крайне индивидуальным инструментам их сокрушения. Нам не узнать, каковы наши писательские трудности, пока мы до них не допишемся, и далее выход из них можно отыскать лишь письмом.
Один студент поделился со мной историей: Роберт Фрост пришел в некий колледж на читки. Воодушевленный молодой поэт задал сложный технический вопрос о сонетной форме или что-то в этом духе.
Фрост чуть помедлил, а затем сказал:
– Юноша, вы не тревожьтесь – РАБОТАЙТЕ!
Люблю этот совет. Он, по моему опыту, совершенно верен. Решать можно в определенных пределах. На большие вопросы придется отвечать многими часами у стола. Мы всё тревожимся, чтобы избегать работы, а это лишь отсрочивает (рождаемое работой) решение.
А потому не тревожьтесь, работайте и верьте: в этом отыщутся все ответы [108].
Мы завершили предыдущий раздел, договорившись свести свои ожидания от художественной прозы к следующему: чтение художественной прозы на недолгое время меняет состояние нашего ума.
Но, возможно, это все-таки чересчур скромно. В конце концов, мы
