от церковнославянской и мифологической лексики до неологизмов и заимствованных слов, используемых в иноязычной транскрипции.
Однако богатство лексической системы Пушкина включается в относительно простые синтаксические структуры, особенно характерные для прозы. «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат», – замечает поэт в наброске «О прозе» (1822), иронически воспроизводя перифразы – наследие карамзинской эпохи – и сразу же переводя их на обычный язык («Читаю отчет какого-нибудь любителя театра – сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол… боже мой, да поставь – эта молодая хорошая актриса – и продолжай – будь уверен, что никто не заметит твоих выражений, никто спасибо не скажет»).
Такую прозу в «Евгении Онегине» Пушкин называет «почтовой» («Доныне гордый наш язык / К почтовой прозе не привык» – «Евгений Онегин», гл. 3, строфа ХХVI) и дает ее практические примеры в «Повестях Белкина», «Дубровском», «Капитанской дочке». Существительное у Пушкина, как правило, называет предмет, прилагательное (эпитет), обычно одиночное, обозначает его оттенки, глагол передает реальное действие и занимает центральное место в предложении, определяя прозаические структуру и ритм. «Часы пробили первый и второй час утра, – и он услышал дальний стук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и остановилась. Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились» («Пиковая дама», гл. III, 1833).
Итог словесной деятельности Пушкина подвел Н. В. Гоголь: «В нем, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё его пространство ‹…› Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия; никакого наружного блеска, всё просто, всё прилично, всё исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; всё лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают всё. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт» («Несколько слов о Пушкине», 1832).
Пушкинская точность задала русскую картину мира, ставшую основой для дальнейшего литературного развития. Сотни пушкинских выражений стали «крылатыми словами», вошли в общенародный язык. Их у поэта больше, чем у кого бы то ни было из его современников и последователей. В словарь К. Душенко «Цитаты из русской литературы» (2005) включено около 800 пушкинских выражений, в то время как грибоедовских или гоголевских – менее 200.
Пушкинская краткость стала недостижимым идеалом и одним из полюсов русской словесности, отталкиваясь от которого последующие авторы строили свои стилевые системы.
Лермонтов начинал свой путь в литературе с освоения достижений европейского и русского романтизма (Байрон, Жуковский), часто – путем откровенного подражания. Многие его ранние произведения, начиная с заглавий («Кавказский пленник», 1828), ориентированы на творчество Пушкина. Причем, как и Пушкин, Лермонтов пишет сразу во всех литературных родах: начав со стихов, с лирики, он обращается и к драматургии («Маскарад», 1836), и к эпосу, повествовательной прозе, вершиной которой становится «Герой нашего времени» (1840). Однако, в отличие от пушкинской «школы гармонической точности», Лермонтов интенсивно разрабатывает несколько эстетических тенденций, каждая из которых внешне более однообразна и в то же время более экстремальна. Новый поэт словно рисует по краям огромного пушкинского круга несколько своих окружностей, выходящих за прежние пределы.
В лирике он создает образ мятущегося, страстного, жадного до впечатлений и в то же время разочарованного героя. Этот образ проявляется даже в микроэлементах стилистики. «Различие между поэтическим миром Пушкина и Лермонтова, между стилями этих двух поэтов на эпитетах сказывается особенно разительно, – замечала литературовед М. А. Рыбникова. – Лермонтов берет очень определенные эпитеты, круг его определений замкнут. Пушкин свободен и бесконечно изобретателен. Словно и в зрелом возрасте были для него новы все впечатленья бытия: он удивлялся, поражался и отзывался на все новым, молодым словом. „Мне впечатления не новы“, – говорит ему в противоположность Лермонтов, и ничему не удивляется, словно все знает заранее. И потому у него все хладное, немое, тайное, таинственное, далекое, чуждое, мрачное и роковое. ‹…› Лермонтовские эпитеты определяют в сильнейшей мере именно то, какой являлась ему эта жизнь». При этом главным, доминирующим в лермонтовском мире оказывается эпитет холодный (хладный). Подобный, в сущности, романтический стиль проявился и в поэмах «Мцыри» (1839) и «Демон» (1839).
Однако в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» (1837), в балладах «Бородино» (1836) и «Завещание» (1840) появляется образ простого человека и, соответственно, разговорный стиль, но существенно различающийся в зависимости от предмета и характера изображения. «У наших ушки на макушке! / Чуть утро осветило пушки / И леса синие верхушки – / Французы тут как тут» – таков афористически поговорочный язык старого солдата в «Бородино». Но совсем иные стилистический состав и интонация использованы в воспроизводящей напев гусляров «Песне про… купца Калашникова»: «Ох ты гой еcи, царь Иван Васильевич! / Про тебя нашу песню сложили мы, / Про твово любимого опричника / Да про смелого купца, про Калашникова». «Эта песня представляет собою самобытное отражение и воспроизведение гениальным поэтом стиля народной поэзии – ее мотивов, образов и экспрессивных красок, типичных приемов песенного народного творчества (ее эпически детальных описаний, ее игры синонимов, тавтологий, отрицательных сравнений, ретардаций и пр.)», – отмечал В. В. Виноградов.
«Герой нашего времени» подхватывает проблематику «Евгения Онегина» и продолжает стилистическую линию пушкинской «почтовой» прозы. Однако пушкинская точность размывается лермонтовской лирической экспрессивностью, а краткость осложняется психологическим анализом и метафизической (философской) проблематикой, о которых говорил Пушкин, но не применял эти принципы в собственной прозе. Лермонтов создает стиль социально-психологического романа, одного из главных жанров, определивших развитие русской прозы ХIХ века. «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова. Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах – по предложениям, по частям предложения… Так бы и учился писать», – признавался Чехов (С. Н. Щукин. «Из воспоминаний об А. П. Чехове»).
